Об ораторе

(225) Как же после этого не признать, что такими шутками и остротами Брут был ниспровергнут не хуже, чем тою трагедией, которую разыграл нам Красс на этом же процессе, воспользовавшись тем, что как раз тогда случились похороны старой Юнии[354]? Боги бессмертные! Сколько тут было мощи, сколько силы! Как это было неожиданно! Как внезапно! Когда, сверкнув глазами и грозно повернувшись всем телом, он с таким негодованием и стремительностью воскликнул[355]: «Ты сидишь, Брут? Что же должна передать покойница от тебя твоему отцу? Всем тем, чьи изображения

[356] движутся перед тобой? Твоим предкам? Луцию Бруту, избавившему народ наш от царского гнета? Что сказать им о твоей жизни? О твоих делах, о твоей славе, о твоей доблести? Может быть, сказать, как ты приумножил отцовское наследство? Ах, это не дело благородного! Но хоть бы и так, все равно тебе приумножать уже нечего: ты прокутил все. (226) Или о том, что ты занимался гражданским правом, как занимался твой отец? Нет, скорее она скажет, как продал ты дом со всем, что в нем было движимого и недвижимого[357], не пожалев даже отцовского кресла! Или ты был занят военной службой? Да ты и лагеря–то никогда не видел! Или красноречием? Да у тебя его и в помине нет, а убогий твой голос и язык служат лишь гнуснейшему ремеслу ябедника! И ты еще смеешь смотреть на свет дневной? Глядеть в глаза тем, кто перед тобой? Появляться на форуме? В Риме?[358]

Перед согражданами? Ты не трепещешь перед этой покойницей, перед этими самыми изображениями предков, которым ты не только не подражаешь, но даже поставить их нигде не можешь!» 56. (227) Вот каково трагическое вдохновение Красса! Ну, а шутки его и остроты, которым нет числа, вы помните даже по одной его речи перед народом: никогда ведь не говорил он перед собранием так одушевленно, так веско и в то же время так весело и насмешливо, как при недавнем выступлении против своего сотоварища по цензуре[359].

Поэтому я согласен с тобой, Антоний, и в том, что остроумие часто бывает на пользу речи, и в том, что никакой наукой его не преподашь. И удивляет меня только то, что ты мне столько приписал в этой области, а не отдал и тут пальму первенства Крассу.

(228) — Я бы, конечно, так и сделал, — сказал на это Антоний, — если бы я порой немножко не завидовал[360] в этом Крассу. Когда человек только остроумен и насмешлив, этому еще не приходится завидовать; но вот когда человек, самый из всех привлекательный и тонкий, оказывается еще и самым из всех влиятельным и строгим, как умеет только Красс, то этого я уж никак не могу переносить.

(229) Тут даже сам Красс улыбнулся, а Антоний продолжал:

—Однако же, Юлий, хоть ты и отрицаешь науку остроумия, ты открыл нам кое–что такое, чему, кажется, стоит поучиться. Ты ведь говоришь, что следует считаться с людьми, с предметами и с обстоятельствами, чтобы шутка была не во вред серьезности, и что как раз об этом всегда особенно заботится Красс. Но это значит только то, что не следует пользоваться остротами, когда они не нужны. Ну, а мы спрашиваем, как ими пользоваться, когда они нужны: например, против соперника, особенно если можно задеть его глупость, или против свидетеля глупого, пристрастного или вздорного, когда люди готовы это послушать. (230) Вообще больше внушает доверия то, что мы говорим в ответ на нападки, чем когда сами нападаем: во–первых, ответ требует большей сообразительности, а, во–вторых, ответ для человека более пристоен — он показывает, что кабы нас не задевали, то и мы бы никого не тронули. Так вот и у Красса в его речи все, что ни есть, на наш взгляд, остроумного, сказано лишь в ответ на выпады противника. К тому же Домиций был так важен, так непреклонен, что его возражения явно было гораздо лучше развеять шуткой, чем разбить силой.

57. (231) — Так что же, — воскликнул Сульпиций, — неужели оттого лишь, что Цезарь отдает преимущество в остроумии Крассу, хотя сам занимается им куда усердней, мы не заставим Цезаря рассказать нам все до тонкостей о том, что же такое шутливая речь и откуда она ведется? Тем более, что сам Цезарь признает за метким словом и тонкой насмешкой такую пользу и мощь!

—Но что же мне сказать, — возразил Юлий, — раз я согласен с Антонием, что никакой науки остроумия не существует!

(232) Сульпиций на это ничего не ответил; и тогда начал говорить Красс: