Об ораторе

59. (238) Итак, в шутке первым делом надо соблюдать меру. Поэтому легче всего подвергается насмешке то, что не заслуживает ни сильной ненависти, ни особенного сострадания. Следовательно, предметом насмешек могут быть те слабости, какие встречаются в жизни людей, не слишком уважаемых, не слишком несчастных и не слишком явно заслуживающих казни за свои злодеяния; остроумное вышучивание таких слабостей вызывает смех. (239) Отличным предметом для подшучивания служит и безобразие и телесные недостатки

[367]; но и тут, как и в других случаях, надо очень внимательно соблюдать меру. При этом рекомендуется избегать не только плоских, но, по возможности, и слишком соленых острот, дабы они не оказались ни шутовскими, ни гаерскими. Что здесь имеется в виду, мы сейчас лучше поймем, обратившись к различению родов смешного. (240) Существует ведь два рода остроумия, один из которых обыгрывает предметы, другой — слова. Предметы обыгрываются в том случае, если рассказывается какая–нибудь история, как, например, у тебя, Красс, в речи против Меммия[368]

— будто тот «искусал локоть Ларга», когда подрался с ним в Таррацине из–за подружки; рассказец не без соли, но все–таки целиком тобою выдуманный. Ты присочинил к нему и концовку, сказав, будто по всей Таррацине на всех стенах написаны были буквы ЛЛЛММ[369]; а на твой вопрос, что это значит, какой–то старый горожанин ответил: «Ломает Локоть Ларга Меммий Мерзостный». (241) Вы видите, как этот род остроумен, ловок, выгоден для оратора, будешь ли ты рассказывать правду, но только сдобрив ее каким–нибудь вздором, или же просто все выдумаешь. А достоинство этого рода в том, что ты преподносишь происшедшее так, что и характер человека, и речь, и вид предстают перед слушателями воочию, словно все это делается и происходит у них на глазах. (242) Предмет обыгрывается и тогда, когда смех вызывается передразниванием, вроде как у того же Красса: «Во имя твоего звания! Во имя вашего рода!» От чего другого могло рассмеяться собрание, как не оттого, что Красс передразнил вид и голос противника? А когда он добавил «во имя твоих изваяний

[370]!», да еще подчеркнул эти слова движением руки, мы еще сильнее рассмеялись. Такого же рода и знаменитое подражание Росция старику при словах «Тебе мои посадки, Антифон»[371]

. Я прямо слышу тут самое старость! Однако это род смешного более всего требует величайшей осторожности при использовании, если же подражание переходит меру, то становится неприличным, достойным гаеров и пересмешников. К передразниванию оратор должен прибегать украдкой, чтобы слушатель скорее догадывался об этом, чем видел; пусть он покажет этим свою врожденную скромность, избегая бесстыдства и непристойности и на словах и на деле.

60. (243) Итак, комизм предметов бывает двух видов: они уместны тогда, когда оратор в непрерывно шутливом тоне описывает нравы людей и изображает их так, что они или раскрываются при помощи какого–нибудь анекдота, или же в мгновенном передразнивании обнаруживают какой–нибудь приметный и смешной недостаток.

(244) Комизм речи, в свою очередь, возникает из какого–нибудь острого слова или мысли. Но как в предыдущем роде ни анекдоты, ни передразниванье не должны напоминать гаеров и пересмешников, так и тут надо оратору всячески избегать шутовского острословия. Чем иначе отличим мы от Красса, от Катула и от прочих приятеля вашего Грания[372] или моего друга Варгулу[373]? В самом деле, мне это еще не приходило в голову: оба они ведь остряки, а Граний больше всех. Пожалуй, главное отличие здесь в том, что мы не считаем своим долгом острить при любой возможности. (245) Вот вышел крошечного роста свидетель. «Можно его допросить?» — говорит Филипп. «Только покороче», — говорит председатель суда, которому некогда. «Не беспокойся, — ответил тот, — я допрошу крошечку». Разве не смешно? Но заседавший судья Луций Аврифик был еще поменьше ростом, чем сам свидетель; вот все и засмеялись на судью: и острота получилась совсем шутовская. И всегда, когда остроты, даже самые милые, могут обратиться не на тех, на кого ты хочешь, они все–таки по сути получаются шутовскими. (246) Так, наш Аппий, которому хочется слыть остряком, хотя он и без того остряк, тоже порою впадает в это недостойное шутовство. «Я поужинаю у тебя, — сказал он моему кривому другу Гаю Секстию, — тебе как раз одного не хватает». Эта острота — шутовская, он и Гая напрасно обидел, да и сказал лишь то, что можно сказать всякому кривому; такие, явно заготовленные, шутки совсем не смешны. А вот то, что ему не задумываясь ответил Секстий, превосходно: «Приходи, но только с чистыми руками».