Об ораторе

65. (261) Комизм возникает также из речи иносказательной или при переносном или при ироническом употреблении слов. Из иносказания — как некогда Руска, внося законопроект о возрастном цензе, отвечал своему противнику Марку Сервилию. Тот спросил: «Скажи мне, Марк Пинарий, неужели, если я буду тебе возражать, ты станешь ругать меня так же, как ругал других?» — «Что посеял, то и пожнешь», — сказал Руска. (262) Из переносного значения — как то, что сказал славный Сципион Старший коринфянам, обещавшим поставить ему статую рядом со статуями других полководцев: «Я не охотник до конного строя[398]». А ироническое употребление слов видно из того, что сказал Красс, защищая Акулеона[399] перед судьей Марком Перперной. Против Акулеона и за Гратидиана выступал Луций Элий Ламия, известный урод; когда он стал невыносимо перебивать Красса, тот сказал: «Послушаем этого красавчика». Все засмеялись, а Ламия сказал: «Я не отвечаю за свою наружность, я отвечаю за свой ум». На что Красс заметил: «Так послушаем же этого краснобая» — и все еще сильнее засмеялись.

(263) Наконец, отменным украшением речи бывают словесные противоположения, которые всегда приятны, а часто даже и в серьезных и в шутливых высказываниях (ведь я уже говорил, что у серьезного и смешного законы разные, но истоки одни и те же). Так, когда известный Сервий Гальба предложил народному трибуну Луцию Скрибонию в судьи своих друзей, а Либон сказал ему: «Когда же ты, Гальба, выйдешь из своей столовой[400]?» — он ответил: «Сейчас же, как ты из чужой спальни». Немногим отличается и то, что сказал Главкия Метеллу: «Дача у тебя в Тибуре, скотный двор[401] на Палатине».

Смешное в предметах (264–290)

Ну, мне кажется, я довольно сказал об остротах, обыгрывающих слова. Острот, обыгрывающих предметы, больше, и, как я говорил, смеются им тоже больше. Здесь приходится рассказывать забавные истории, а это нелегко: надо, чтобы все было представлено наглядно, чтобы все казалось правдоподобным, как водится в рассказе, и в то же время было легкомысленным, вызывая смех. Кратчайшим примером этого может послужить приведенный мной выше[402]

рассказ Красса о Меммии. (265) К этому же роду надо отнести притчи; кое–что берется даже из истории, например, когда Секст Титий сравнил себя с Кассандрой[403], Антоний сказал: «Многих я могу назвать твоих Оилеевых Аяксов[404]».

Комизм предметов выявляется также и уподоблением с помощью сравнения или прямого изображения. К сопоставлению прибег некогда Галл, выступая свидетелем против Пизона[405] и утверждая, что тот давал уйму денег префекту Магию. Скавр возражал, указывая на бедность Магия. «Да нет, Скавр, — сказал на это Галл, — я ведь не говорю, что Магий приберег эти деньги; просто он, как голыш, рвущий орехи, унес их в брюхе». Точно так же старый Марк Цицерон

[406], отец превосходного мужа, нашего друга, сказал, что наши современники подобны выставленным на продажу сирийцам: «кто лучше всех знает по–гречески, тот и есть величайший негодяй». (266) Изображение каких–нибудь уродств или телесных недостатков путем уподобления их чему–нибудь еще более отвратительному[407] также вызывает бурный смех. Так я однажды сказал Гельвию Манцию: «Вот я покажу, каков ты!» — и на его «Ну–ка, покажи!» — я указал пальцем на галла, нарисованного на кимбрском щите[408] Мария у Новых лавок[409]

, скрюченного, с высунутым языком, с отвислыми щеками. Поднялся смех; сходство с Манцием было прямо невиданное. Или вот словцо о Тите Пинарии, который, когда говорит, кривит подбородок: «Коль ты вздумал говорить, разгрызи уж сначала свой орешек».

(267) Сюда относится и всякое преуменьшение или преувеличение предметов, возбуждающее изумление и восторг, — вот как ты, Красс, сказал в одной речи перед народом: «Настолько велик кажется самому себе Меммий, что, сходя на площадь, наклоняет голову, чтобы пройти под Фабиевой аркой[410]». В этом же роде Сципион, говорят, выразился, побранившись с Гаем Метеллом[411] под Нуманцией: «Если твоя мать родит в пятый раз, она родит осла!»

(268) Метким бывает также и намек, когда какая–нибудь мелочь, подчас одно лишь слово, разом раскрывает что–нибудь темное и тайное. Так, когда Публий Корнелий, считавшийся человеком жадным и вороватым, однако же храбрецом и хорошим полководцем, благодарил Гая Фабриция за то, что тот, его враг, выдвинул его в консулы, да еще во время большой и тяжелой войны, Фабриций сказал: «Нечего тебе меня благодарить, просто я предпочел быть ограбленным, чем проданным в рабство». А вот как ответил Африкан Азеллу, осуждавшему его за несчастливое завершение цензорского пятилетия[412]: «Нечему тут удивляться, ведь завершил ценз и принес в жертву быка тот, кто возвысил тебя из эрариев». Так велико было подозрение, что Муммий навлек на государство гнев богов тем, что снял бесчестие с Азелла.