Обитель

— Я тебе три рубля должен, Афанас, — сказал он весело; Афанасьев ещё дремал, но уже жмурился на звук человеческого голоса и пытался зарыться глубже в одеяло. — Помнишь, в больничке мне давал? — не отставал Артём.

— Помню, — бормотнул Афанасьев в подушку.

— На, держи, — сказал Артём; дождался, пока Афанасьев развернётся, откроет глаза и протянет руку за деньгами. — Во-от. И больше со мной на вчерашнюю тему не говори, — отчётливо и доброжелательно попросил он.

Афанасьев потёр глаза и уселся, исподлобья поглядывая на товарища. Артём два раза встряхнул свой потрёпанный, лисами пропахший пиджак и, не без изящества взмахнув им через плечо, тут же попал в рукав.

— В монастырь смогу уехать? — спросил Афанасьев глухо.

— Будет возможность — поедешь, я помогу, — ответил Артём легко, словно речь шла про кружку чая, которую обещал налить, — а нарочно ничего придумывать не стану, прости, Афанас.

Тот кивнул и ещё раз протёр кулаками глаза.

— Сколько времени? — спросил Афанасьев. — Ни колокола, ни гудка не слышал…

— Восемь уже, милый, ты своё переспал давно, — ответил Артём. — Тут ни колоколов, ни гудков — здесь свобода, равенство и тунеядство! Пойдём лис кормить, а потом и себе стол накроем… Сегодня банный день — надо до вечера как следует измазаться, чтоб воду попусту не переводить.

— Здесь и баня есть? — наконец проснулся Афанасьев.

— А то, — посмеивался Артём. — Крапин с дрыном знаешь как пропаривает.

— Надо бы нам наши венички из монастыря запросить, — пошутил Афанасьев.

Артём тоже засмеялся. Утро начиналось весело. Бежать куда-то было совершенно незачем.

С тех пор как погонщина — работа из-под палки — прекратилась вовсе, Артём почувствовал, что сильно повзрослел, разросся душой, всё внутри стало будто на два размера больше. Он помнил, как в юности, лет в четырнадцать, поймал себя на мысли, что, заходя в кладовку, ему нужно чуть-чуть нагибаться — дорос наконец. Теперь он ходил по свету с твёрдым чувством, что где-то надо бы немного преклонить голову, а то снесёт до самого затылка, или пройти боком, потому что всей грудью в проём не помещаешься — но где преклонить, где посторониться?

Оказалось, что дурная, на износ работа расти не помогает, но, напротив, забивает человека в землю по самую глотку. Человек растёт там, где можно разбежаться, подпрыгнуть, спугнуть птицу с высокой ветки, едва не ухватив её за хвост.

Под утро прошёл дождь, неопрятный и многословный, согнал лису с крыши, взмесил грязь, запах поднялся ещё гуще — но Артёма всё это забавляло; у него уже имелись калоши, он раздобыл пару Афанасьеву, и они вдвоём чавкали, увязая и матерясь, до лисьего питомника, откуда уже раздавался нервный лай: жрать! жрать!.. Никакого лисофона не надо.

Лис кормили раз в день, в обед, но кормящих самок и подрастающих лисят прикармливали ещё и с утра.

Завтрак готовили им загодя и потом разносили. Лисята жили на верандах, покрытых проволочной сеткой, — чтоб гулять на солнышке, а не только сидеть в норе.

Солнышко, правда, сегодня было совсем далёкое и будто подостывшее, в мурахах простуды.

Беспечно переругиваясь с Афанасьевым, который вооружился пугачом и предлагал для начала испробовать его хотя бы на Артёме — «…у тебя ведь тоже могут быть глисты?» — Артём старался не думать про Бурцева, потому что даже мысленное произнесение этого имени тревожило, наводило смуту, хоть и замешенную на уважении: вот он какой оказался — бесшабашный офицер, гордец, упрямец, лихач — но лихач организованный, импровизаций не терпящий, железный, как машина.

«Я бы так не смог», — вот всё, что понимал Артём; и понимал он это, наверное, впервые в жизни — потому что, видя остальных людей и зная их поступки, он догадывался, что либо умеет, как они, и даже лучше, чем они, либо и не хочет вовсе на них походить.

…Из этого ряда, безусловно, выпадал Эйхманис. С Эйхманисом Артёму и в голову не пришло б себя сравнивать — с тем же успехом он мог сравнить себя с Цезарем или с Робеспьером.

Эйхманис был старше Артёма лет на пять или семь — стоило бы сказать, что эти годы выпали на Мировую и Гражданскую войны, — но суть располагалась где-то ещё глубже… Артём втайне догадывался, что Эйхманис был старше — навсегда.

Что таилось в столь звучном слове, понимать было не обязательно: навсегда, на целую жизнь, на одну ампутированную душу, на один, в конце концов, ад… Но и эти слова тоже, по совести говоря, ничего для Артёма не значили, и смысл их он взвесить не мог: ну, душа, ну, ад — положил одно слово на одну ладонь, второе на другую — веса никакого нет в них, ладони — пусты и мёрзнут.

Картошка с треской весит больше, чем совесть, а клопы наглядней ада.

…Однако неистреблённое даже здесь, в этих стылых местах, мальчишеское чувство царапалось внутри с вопросом: а кто оказался бы сильнее, сойдись они — взвод на взвод или один на один — Эйхманис и Бурцев? Не то чтоб в элементарной драке, а в каком-то другом поединке, где было бы задействовано всё: и штык, и дерзость, и ум, и сумрачное прошлое каждого из них.