Облава

Зябнут ноги. Чтобы согреть их, они пританцовывают. Возникают сомнения, не ошибся ли Зачанин? Шако пожалел, что ему поверил, и решил пойти разведать, но, сделав лишь несколько шагов, увидел, как мелькают задымленные чикчиры от дерева к дереву. Кто-то выстрелил первым, Шако едва успел выпустить два заряда, — белые фески с криками и ревом откатились назад. Партизаны двинулись за ними, на прорыв, — израненные, оборванные, обессиленные, они совсем не походили на себя. С теми покончено: они исчерпали себя и сгинули навсегда. Остановившись над Лединой, они с изумлением увидели дым костров, услышали крики. Кто же это воздвигает перед ними стену за стеной?

— Второе щупальце, — сказал Ладо.

— Какое щупальце? — сердито возразил Шако. — Это кукиш, а не щупальце.

— У осьминога щупальца. Освободишься от одного, он тебя другим схватит, — сказал он и нацелился.

— Не стреляй, — сказал Видрич. — Не поможет. Тут хода нет.

— Вижу, что нет. Потому и стреляю! — и выстрелил. — А где есть?

Видрич пожал плечами.

— Нигде нет.

— Давайте вернемся, — предложил Шако, — а наверху разойдемся в разные стороны. Если кто останется жив, встретимся на Кобиле, у Невест, там, где Гара погибла.

— Встретимся или не встретимся, это еще бабушка надвое сказала, — заметил Зачанин, — но вернуться нам просто необходимо.

— Почему? — спросил Ладо. — И без того устали.

— Надо, чтоб знали, что мы погибли за правду, а не за веру православную.

«Я умираю от усталости, — думал Видрич, — едва ноги волочу, и все-таки тоже предпочитаю возвратиться. И вовсе не ради отсрочки, мне хочется вернуться туда, где я могу стрелять со спокойной совестью. Пока я выбираю, я свободен, когда этого не будет, не нужно и жить. Смешно об этом думать, когда идешь полумертвый и одуревший, но лучше думать об этом, чем о другом. Не желаю думать о другом, не желаю, и все тут, — ужасно, что дело дошло до того, что приходится все-таки обороняться и от внешних врагов, и от внутренних».

— Можешь идти, Душан? — спросил он Зачанина. — В гору поднимешься?

— Тут недалеко, как-нибудь доковыляю. А ты как?

— Да вот иду. Не так уж трудно, когда нужно.

— Что ж, никто в том не виноват, сами сделали выбор, никто нас не уговаривал.

«Неправда, — заметил Зачанин про себя, — нас давно уговаривали избрать именно этот путь. До нас были Байо Пивлянин, и Стоян Янкович, и гусляры, которые воспевали их и склоняли нас им следовать. И владыки из Цетинья, и Карагеоргий[60]

, и Милян Вуков[61], и Марко Милянов[62], и Гаврило Принцип[63], — все нас уговаривали, и даже не с детства, а еще до нашего рождения, когда жили наши прадеды. И наш народ — и здесь и в Сербии — вешал предателей, сжигал их дома, чтобы и следов от них не осталось, и завещал нам поступать так же. Когда народу приходится солоно, он всегда находит людей, которые в силах хранить честь и семена свободы до лучших времен, и крепко держится этого обычая. Если бы не мы, он нашел бы других, и мы тогда им завидовали бы, а потому лучше уж так! Да и не могло быть иначе — ведь народ, этот лукавый старый-престарый лис, все время нас обхаживал и непрестанно подталкивал на то, бормоча: «Одни лишь вы у меня остались, одни вы еще меня не предали, можно ли вам верить, можете ли вы это на себя взять?..» Так было до восстания, но и после восстания он продолжал нашептывать нам: «Смерть шпионам, долой предателей, мы их всегда убивали, освободите от проказы загоны, пока не заразился весь народ!..»

«И все же народ успел заразиться, — заключил Зачанин и укоризненно помотал головой. — Прежде чем мы вывели скрытую проказу, большинство уже заразилось и, объявив прокаженными нас, не поддавшихся болезни, повело борьбу с нами. Правда, мы действовали слишком медленно и порой нерешительно, а зачастую допускали промашки, хотели лишь запугать проказу, чтобы не проливать много крови. Вот за свои промашки и расплачиваемся теперь собственной кровью. Впрочем, будь мы и попроворней, итог был бы тот же. Так уж, верно, в природе устроено, что время от времени наступают черные годы, холодные долгие зимы, голод и повальные болезни, при которых заражают друг друга, потурчиваются, а потом из зависти принимаются убивать тех, кто не потурчился. Сейчас вот снова до этого дошло, и бог знает, повторится ли еще когда-нибудь. Потурчиться сейчас не заставляют, требуют лишь не выпускать из рук винтовки и перебить нас всех до последнего. Не жалко погибать от их винтовок, — я пожил вволю, вдоволь насиделась на плечах голова моя, наездился я и на борзых конях, насмотрелся всего, намечтался, с меня хватит! Жаль только, что все мы от первого до последнего погибнем, как мыши в подполье: пи-пи-пи!»