Облава

— Пора тебе идти, откуда пришел, бог с ними с бровями.

— То есть как идти? — Шелудивый Граф замер от страха. «На дворе снег, на льду полыньи, всюду волчьи капканы и коммунисты. Особенно страшны коммунисты. Сейчас их гораздо больше, облава их рассеяла и разъярила. Они разбрелись кто куда и прячутся за деревьями, меня тотчас узнают и кокнут. Будь ночь на дворе, можно хотя бы ускользнуть, но ведь день стоит, солнце светит — издалека бороду увидят… ухвачусь за кровать, стану отбиваться руками и ногами, не дам среди бела дня толкать меня в пропасть, что зияет со всех сторон. У меня в сумке ножницы, пущу в ход ножницы, ногти, что попало, но это потом, если увижу, что другое не помогает».

— Не могу я уйти, — сказал он. — Я здесь на службе, часовой.

— Какой еще часовой?

Он указал рукой в сторону Неды:

— Стерегу партизанку, чтобы не удрала.

— Молчи лучше, не ври! Свою шкуру спасаешь, только и всего!

— И шкуру, и эту еврейку. Меня наши убьют, если она убежит.

— Откуда вдруг она стала еврейкой? Зовут ее Неда, родом из Меджи, вовсе она не еврейка.

— Нет, нет, еврейка она, из Сараева, дважды из тюрьмы бежала.

— Ну, знаешь, встречала я разных лгунов, но таких, как ты, первый раз вижу!

Неда закрыла глаза — нет сил слушать. На нее наводит страх его рыжая борода, исходящая от него мерзость, протканная собачьим лаем, что ширится, точно туман, в клубах которого меркнет и умирает все живое. Туман, собачий лай и горячка перемешались, и все погрузилось во мрак. А в этом мраке кто-то щелкает зубами и спрашивает:

— Кто идет?

Откуда-то доносится ответ:

— Нет, не еврейка!

И начинается перебранка: один говорит еврейка, другой — нет. Увлекшись спором, они не замечают, как Неда, свернув с дороги, оступается и летит в пропасть, что ниже Пустого Поля. Задерживается она на узеньком уступе, который вдруг оказался хижиной Ладо. Неда долго ждет его, а Ладо не приходит, чтобы помочь ей или хотя бы пожалеть. «Ушел куда-то, — думает она в бреду, — может, это и к лучшему. Если мне суждено погибнуть, пусть хоть он живет… Хорошо еще, — замечает она про себя, — что он не слыхал, как меня назвали еврейкой, это совсем отбило бы у него охоту приходить. Я не сказала ему, что я еврейка, не знала, что так называют невенчанных брюхатых баб. Напрасно берет грех на свою душу эта старая женщина — Джана, ведь это Джана меня защищает, — я еврейка. Так называют женщину, которую дьявол лишит разума, и она, не думая ни о ребенке, ни о себе, беременная, идет в леса разыскивать и спасать свою черную долю, хотя не в силах сделать ни того, ни другого. А может, еврейка — это каждая несчастная женщина, которую вот так схватили и которая не в состоянии ни бежать, ни обороняться?..

— Какой черт тебя сюда прислал? — крикнула Лила Шелудивому. — Чтоб тебе собаки могилу разрыли!

— Вот кто меня послал. — Граф ощерился и ткнул пальцем в висящий на стене портрет. — Его и проклинай!

— Хоть с головой накройся, чтоб глаза мои тебя не видели!

Она с наслаждением его избила бы, так он был ей ненавистен. Ненавистен с той самой минуты, как отворил дверь. Ей все время кажется, что она впустила в дом несчастье, нечистую силу. «Беда обычно только заглянет, — рассуждает она сама с собой, — побудет немного и уходит, а эта ни за что не хочет уходить; и нечистая сила обычно прячется, либо обернется чем-нибудь, чтобы ее не узнали, а эта лезет без стыда и совести. Брови белые, зубы черные — дурные приметы. Может, у него и хвост есть; увижу, хвачу головней прямо по хвосту! Голос у него тягучий — ни мужской, ни женский, — жутко слушать, как он лжет, улещивает, болтает сальности и двусмыслицы. От каждого слова смердит. Из всех девяти дырок смрад выходит. И он знает об этом и нисколько не стыдится, лишь посмеивается, и гордится даже, и только диву дается, что мне стыдно. И в самом деле, стыдно, стыдно и за бога, который создал его таким, и за людей, которые терпят, чтобы он загаживал эту землю. Другие воюют в горах, убивают друг друга, теряют головы, а этот вонючий выродок смердит здесь и насмехается над ними. Злой рок будто нарочно задался целью уничтожить все хорошее и оставить все дурное».

Она перекрестилась, прошептала молитву против нечистой силы, но и это ее не успокоило. «Не знаю, что со мной нынче, — сказала она про себя, — леденит меня какой-то страх, даже сердце замирает».