Облава

Кого бы спросить, думает он, а сон ведет его дальше — через леса, залитые дождем, по грязным топким дорогам, оврагам и приводит к кривой улице на Саве; там он стоит долго-долго и никак не может определить, в какую сторону течет река. Кажется ему, что мутная савская вода бесцельно тащит его по всему его прошлому, которое, оказывается, не исчезло, а сохранилось, и, кружа по нему, можно снова попасть в больницу Жабляка. В больнице есть красавица санитарка, которая все знает и с каждым приветливо разговаривает, он спросит ее, чего хотели выпускники и почему их арестовали жандармы. Мог бы спросить и прежде, все раненые придумывали вопросы, чтобы обратить на себя ее внимание, только он молчал, неловко было ему, руководителю, заговаривать с девушкой и выставлять себя на передний план. Сейчас он не обязан больше сдерживаться, имеет право и он о чем-то спросить — пора наконец ему об этом узнать. Он лежит в постели и ждет ее. Так приятно лежать и ждать: раны не болят, нет ни забот, ни вшей, на душе спокойно. Ждет долго и диву дается, даже начинает сердиться, почему она не приходит, — первый раз он ждет ее, а она, как назло, не приходит. И неизвестно, тот ли это день или уже другой, и небо потемнело, и неизвестно, рассвет это или вечерние сумерки.

На постели рядом, невидимый в этом сумраке, лежит Иван Видрич и глухо стонет от боли.

— Напрасно мы ее ждем, — говорит он, — все равно не дождемся. Не может она прийти, покуда наши ее не освободят. Девушку схватили четники. Схватили и ее, и докторшу на Вратле, внезапно напали, пользуясь туманом.

Голос у него меняется — это уже не голос Видрича, мягкий и сочный, а какой-то сухой, хриплый, с необычными сиплыми переливами, как у жителей Подгорицы, как у Байо Баничича. Да это и есть Байо — прислали его сверху продолжать то, что начал Видрич, вот он и продолжает на свой манер:

— Вечно они застают наших врасплох, шпионаж у них лучше поставлен. Сеть надежнее, опытнее они в таких делах. И сейчас они хоть приблизительно, да знают, где мы, а где они, мы не знаем. И никогда знать не будем, пока у нас такие люди: пошлешь его связаться с людьми, а он свяжется с чужой женой… — пробубнил он и умолк.

В молчании они расстаются и забывают друг о друге. Забытье не обязательно мгла и мрак, порой это пустота, как воздух в долине. Ветер принес с Калемегдана[23]

желтый лист, крутит его, переворачивает и несет вниз. Далеко внизу течет Сава. Говорят, течет, приходится верить, поскольку все течет, но этого не видно, по крайней мере, на глаз нельзя определить, течет река или нет. Во всяком случае, ему это не под силу. Реки в долине всегда такие: сытые, ленивые и на вид неподвижные; если человек наперед не знает, трудно определить, куда она течет. И люди там как реки, словно у них научились, ползут терпеливо на брюхе и не торопятся достигнуть цели, к которой наши кинулись бы в атаку…

III

Байо Баничич тем временем без всяких помех прибыл на Мальту. Давно, еще с детских лет, когда он тайком прокрадывался в чердачную комнатушку и рылся там в старых гроссбухах, он лелеял мечту хотя бы разок поглядеть на ту чудесную страну, о которой в его семье говорилось больше, чем об Азии и Америке, вместе взятых. И не удивительно — Мальту для черногорцев открыл дед Байо Баничича по матери, старый Буронич, торговый компаньон и правая рука Машо Врбицы[24]. Открыл он ее самолично еще до того, как вошел в товарищество с Машо, и сбывал мальтийцам по сотне волов зараз. Там он и приобрел торговый опыт, который в старости тщетно пытался передать кому-нибудь из родных. Пытался Буронич передать хоть частицу дорого оплаченных знаний и юному Байо, вначале казалось, что толк будет, мальчик внимательно слушал, переспрашивал и без конца заставлял повторять рассказы о моряках, пароходах, галерах; галеры в его воображении были черными, а пароходы представлялись какими-то морскими железными конями. Брат Байо, старше его больше, чем на десять лет, рано ушел из дому, стал художником, позднее увлекся всем французским и уехал в Париж учиться. Байо, как и сейчас, питал отвращение ко всякой еде, и, когда его пытались подкупить обещаниями: «Ешь, вырастешь большим и тоже поедешь в Париж», он отвечал: «Не хочу в Париж, не люблю его — я хочу на Мальту».

И вот когда Байо и думать позабыл о своих мечтах, он неожиданно очутился на Мальте. Просто поднялся по ступенькам на чердак, собираясь еще раз порыться в старых бумагах, запрятанных в сундуки, и вдруг перед ним открылся другой ход, который вывел его нежданно-негаданно на вершину горы Мальты, окруженную равнинами и морем.