Облава

Даже время, заметил про себя Байо, которое в других странах приносит какие-то перемены, тут бессильно. Больше ста лет промучались Петровичи[31]

, чтобы создать государство, и хоть бы что, оно так и осталось раздробленным на племена и нахии[32]

. И подобно тому, как нищета одолевала все виды капитала: ростовщический, купеческий, банкирский и жалкие крупицы промышленного — так и пастушеское племя прозябало в глуши, на короткое время оживлялось, а потом снова откатывалось назад, в свою нирвану. Будь у Петра Цетиньского фабрики, или рудники, или поля монастырские или все равно какие, чтобы дать людям работу и тем самым кусок хлеба, ему было бы легче и он, наверное, не писал бы: «Это самовольный и непослушный народ, без сабли и веревки его не направишь на путь истинный». В сущности, кроме проклятий и веревок, у него ничего и не было, впрочем, и сегодня перемен к лучшему не заметно. «Сабли и веревки» — это и цетиньские грабежи кучей, набеги на пешивцев, пиперов и белопавловичей, белградские грабежи ровацей[33]

и Катунской нахии. Все это не что иное, как подавление мятежей, которыми крестьяне встречали новые общественные формы, а встречали они их так потому, что не доросли до них и не имели условий дорасти. Крестьянские волнения после первой мировой войны были подобной же волной сопротивления, и четничество стало опираться на это сопротивление прогрессу, до которого оно никогда не созрело бы, если бы ждало у моря погоды. И так без конца — кто-нибудь тащит наших полупастухов, гусляров и полубатраков да все в гору, силой, направляет «веревкой и саблей» на путь истинный — к тому, до чего они еще не доросли. Прежде тащили архимандриты и князья, а сейчас это лежит на нас; у тех хоть какие-то возможности были, а у нас нет ничего, и потому мы должны были бы действовать как слаженный механизм, но и в этом случае едва ли сможем противостоять стихии. Я всячески старался создать такой механизм из людей, которые вот здесь, со мной, и безрезультатно: то и дело в них просыпается наследственное сопротивление и вносит раскол, колебания, сбивает на неверный путь, находит сотни способов отбиться от всех, когда так необходимо быть вместе.

«Ни к чему было меня сюда и посылать, — подумал он, — в эти туманы, болота, леса и снега. Не растерялись бы и без меня; во всяком случае, погибнуть бы сумели, а это было бы самым естественным после всего того, что тут творилось. Неестественно другое, то, что пытаюсь делать я: сохранить под ружьем шестьдесят коммунистов на двукратно оккупированной территории, там, где было восстание и полыхали пожарища и где снова, собрав последние силы, подняли восстание. В нашей вековой истории, которой мы так кичимся, еще не было случая, чтобы гайдуцкая ватага смогла продержаться зиму в том месте, где действовала летом. Зазимовать ей не давали, и если она не уходила, ее уничтожали, как только выпадал первый снег. Только мы остались, понадеялись на удачу, раз все равно не было другого выхода, и это первая глупость!.. Ударились в мечты, составляли планы возрождения армии: взводы по селам, роты по общинам, думая к весне, когда зазеленеет лес, сколотить батальон или два, и это вторая глупость! Даже я поверил, что это возможно, впрочем, такая возможность и в самом деле была — минус на минус, или глупость на глупость, всегда дают плюс, то есть в данном случае способны породить что-то дельное. И все бы кончилось хорошо, если бы мы не совершили третьей глупости. Не понимаю, как я мог зимой согласиться на диверсии и допустить эти акции с телефонными проводами — ведь это все равно, что дразнить медведя после того, как он уже перестал преследовать».

Байо вспомнил весну, когда он пришел сюда: облавы, дожди, леса — все совсем иначе, чем он себе представлял. «Я даже не знал, куда иду, — думал он, — но это не моя вина. Разбитые на нахии, разделенные горами, мы не знаем друг друга и заранее склонны недооценивать товарищей. Мне сказали, что это пограничная область, а на границе народ пестрый, с бору да с сосенки, все двурушники да оппортунисты, в одной руке сербская шапка, в другой — мусульманская феска и надевают их, смотря по обстоятельствам. Презирал я их за это хамелеонство, хотел даже речь сказать о человеческом благородстве. Хорошо, что не сказал. Потом, оглядевшись, убедился, что условия здесь действительно принуждают менять головной убор, если хочешь сохранить голову. И я же сам предложил раздобыть где-нибудь мусульманские фески и носить их на всякий случай в кармане, но они все, как один, воспротивились — не только шальные «Это нам легче легкого», но и такие серьезные люди, как Видрич, Качак, Шнайдер, — все дружно заявили, что это был бы позор, срам, что четники были бы рады-радешеньки и ударили бы во все колокола, как только нашли бы у кого-нибудь из наших феску, а такого срама народ никогда нам не простил бы».