Облава

У него даже заныли кости, стало трудно дышать от раскаяния, что уступил им, от тревоги и затаенного страха за себя и других. Он ни за что бы им не уступил, но его попросту надули — сказали, что зиме конец, что больше снега не будет, по крайней мере, такого, который запер бы их в землянках. Он им поверил, потому что на его родине, в Подгорице, снег никогда долго не лежит. Захотелось громко выругаться — в божью матерь и всех святых, в тысячу чертей. «Почему все так по-дурацки устроено и до чего мы богаты и одарены всем тем, что нам вовсе не нужно?! Камней у нас на всю Европу, и голых скал, и снега, и злодеев, и безрассудной горячности, из-за которой сами себе ломаем шеи. А эта горячность, представляющаяся чем-то врожденным, унаследованным от иллиров или бог знает еще от кого, при которой «умолкает рассудок и кровь бросается в голову», «глаза застилает кровавый туман» и человек хватается за нож или стреляет в первого попавшегося, эта горячность объясняется всего лишь неправильным кровообращением, то есть своего рода болезнью, разновидностью мимолетного склероза мозга, что у нас, к сожалению, почитается как отмеченная богом немочь. Такой нрав терпим у номадов — там срывают ярость на животных, можно его выносить еще в деревенской жизни, где много простора и привыкли зло вымещать на женщинах. Однако сейчас, в эпоху городов и пролетарских революций, когда людские скопления становятся все гуще, следовало бы напрочь избавиться от этого недуга, как бы ни были великолепны сцены внезапных потрясений, которые он может вызвать… Но как от него избавиться, кто излечит его, если даже самые разумные то и дело вспыхивают без всякой причины, торопятся и перегибают палку во всех своих начинаниях».

«Путаюсь я, забываюсь, — подумал он устало, — не могу понять, где сон, где явь. Точно в бреду, душит меня эта сырость! Проклятая вода, откуда она только берется! И сверху вода, и снизу вода, кажется, в воду превращается все, даже и то, что было твердым. Воды столько же, сколько и тьмы, и того больше — тьма хоть днем кончается, а вода и днем и ночью капает и журчит. Хоть бы лампа горела или какой другой свет, хоть бы чей-нибудь голос услышать…»

— Нет, не слыхать, — сказал Момо Магич.

— Чего не слыхать? — точно сквозь сон спросил Качак.

— Собачьего бреха.

— Тебе словно жаль.

— Да нет, просто я люблю его слушать. Когда собаки лают, знаешь, что есть жизнь на земле, а то так и кажется, что гробовая тишина весь мир задушила.

— Не беспокойся, собак еще услышишь. Сейчас на страже Гавро, а ты ухо под голову — и спи!

Байо причудилось, что это ему говорят: «Спи. Так надо. Сон — лучшее лекарство». Голос откуда-то издалека и принадлежит человеку в белом халате. Это седой доктор из гольниковского санатория, советы которого он обязан выполнять беспрекословно. И ему кажется, что все это время он лежал в лодке на берегу и человек в халате одним движением столкнул лодку в глубокую черную реку, на противоположном берегу которой находились лестница и чердачная комнатушка с гроссбухами. Мир закачался и рассыпался. Остался лишь след на воде, но и он погас во мраке.

VI

Это «спи», усыпившее Байо, у Момо Магича пробудило уснувшие миры. Перед глазами зажелтели освещенный лампой буковый тес потолка, полка с яблоками в углу, встали тень железной дымовой трубы, постель. В том мире, который был его домом и который исчез больше года тому назад, ему часто говорили: «Спи, все хорошие дети в селе давно уже спят». Для него этот довод не был убедительным: он уже знал деревенских ребят — сопливых, исцарапанных, полуголых, покрытых коростой и лишаями, — и, пожалуй, единственно интересное, что он узнал от них, была сказка о ведьме Каракондже.

Караконджа, рассказывали ему, живет в пещере над рекой — днем она спит, а ночью выходит и душит то пастуха-одиночку, то рыбака на Лиме. Они показали ему пещеру и подговорили бросить камень в ее черное отверстие. Но камень даже не приблизился к отверстию — Караконджа своим могучим дыханием отшвырнула камень, и он с грохотом скатился вниз. Ребята с визгом разбежались и помчались в сторону села, точно за ними по пятам гналось невидимое и страшное чудовище. Момо с трудом догнал их у околицы. Тут они сказали, что теперь он пропал, не надо было быть таким дураком и бросать камень в Караконджу. Теперь ведьма его приметила и ночью ему отомстит, потому что она мстит всякому — даже тому, кто никогда и не помышлял бросать камни в ее окна.

С тех пор Момо спал с отцом в одной постели. Спать было довольно неудобно, мешали жесткие руки отца, его огромные костлявые ребра, колючая борода, волосатые руки и громоподобный храп, которым огромный Митар Магич отпугивал в темноте призраков, становясь при этом страшнее их самих. Наконец мальчик осмелился спросить его, чем можно взять Караконджу — боится ли она винтовки, ножа или чего другого.

— Нет никакой Караконджи, — сказал отец. — Нет и не было. Это все бабьи выдумки — детей пугать. Шеи бы им за это посворачивать.

— А почему тогда камень полетел назад?

— Камень должен упасть вниз — его земля притягивает.