Облава

Те кинулись в лес, а раненный в ногу Митар остался и спустя десять минут погиб. Лес оказался единственной лазейкой, которую совершенно случайно итальянцы не закрыли. Все прочее было блокировано дозорами и засадами. Партизан, почти сплошь Магичей, пытавшихся с опозданием вырваться из кольца, подстреливали и хватали кого в ивняках, кого в Лиме или на другой его стороне. В ущелье под пещерой Караконджи Груячичи схватили и Драгоша Бркича — у него не было даже винтовки, один пистолет. Его не убили, а отвели к командиру карабинеров Ахиллу Пари и сказали, что Драгош Бркич — коммунистический вожак. Пари трижды пытался заставить Бркича стать на колени и помолиться богу, сопровождая свой приказ ударом рукоятки пистолета по голове. И когда Драгош не сделал этого, Пари выпустил всю обойму ему в грудь, потом стал в красный от крови снег и неистово заорал:

— Пусть мои подошвы напьются крови, пусть все кругом напьется кровью коммунистов!..

Они поубивали бы и пойманных Магичей, но так как самый из них опасный, Момо, убежал, а его дядя — Раде Магич — в это время находился в Колашине и нашел бы способ отомстить, Груячичи решили, что будет лучше, если прольется поменьше крови, и передали пленников итальянцам, а те рассовали их по лагерям умирать с голоду. И поджогов было меньше, чем ожидали, сгорело лишь два дома — Драгоша и Митара.

Момо и Видо Паромщик тем временем, перевалив через гору, спускались в соседнее село. Когда Момо взглянул на небо и увидел, что к облакам присоединяются густые клубы дыма, он понял, что это пожар и что в дым и пепел превращается та маленькая комнатка с потолком из букового теса, в которой ему отец говорил:

— Спи, трусишка, нету Караконджи, нет и не было.

«Нет, не спи, — приказывал он самому себе. — Нельзя спать, покуда Она скалит зубы. Она сильнее человека, Она засела в нем, как неизлечимая болезнь, как запуганность, голод, подозрительность, сомнения и страхи, обернувшиеся ненавистью, ужасом перед мимолетностью и скученностью жизни. Она сидит не только в Груячичах, Она сидит в каждом и в нас тоже. Разница лишь в том, что некоторые могут Ее укротить, обуздать, заставить Ее не причинять без нужды вред. Днем с Нею совладать легче, ночь Ей почему-то нравится больше. Война для Нее великая ночь и праздник, который тянется непрерывно, месяцы и годы, днем и ночью, в это время Она сводит людей, превращая целые племена и народы в свои движущиеся леса и пещеры. Сейчас Ее время. Все нити в Ее руках, всех собак голодом на травлю разъярила. Меня Она знает уже давно — я бросал камни в Ее окна, еще не понимая, что делаю. Должно быть, меня Она ненавидит больше других. Ей кажется, что, когда Она одолеет меня, с другими будет легче. Собаки лают на Нее, это Она их разбудила — ходит, ищет меня. Страшно. Никак не могу привыкнуть встречать Ее без оторопи. Хорошо, что в темноте не видно и голос не выдает моего страха».

— Слышите? Опять, — сказал Качак.

— Началось в Тамнике, — заметил Гавро. — Сейчас катится дальше. Байо, посмотри, который час? — попросил он и зажег спичку.

— Четыре, — пробормотал тот. — Какой-то черт окотился.

— Для облавы рано, — заметил Качак, — а все-таки подозрительно.

— Когда будет ясно, — сказал Момо, — я не стану их здесь поджидать. Вовсе не желаю, чтобы меня вытаскивали, как облезлую куницу из норы, а потом хвастали, что в яме под землей поймали.

— Рано об этом говорить, — сказал Качак. — Еще два часа до рассвета.

— Ладно, я хочу, чтобы об этом знали наперед, и пусть меня никто не удерживает в этой поганой дыре! Если они придут, я хочу драться, а для этого нужен простор, хотя бы такой, чтобы можно было размахнуться, руки в ход пустить.

— А мне — ноги, — заметил Гавро.

Все рассмеялись, и напряжение ослабло. Покуда они нанизывали шутку на шутку, страх отступил. Поблекла игра воображения, и вещи приняли свои реальные размеры. Если надвигается облава, то облава это не первая и не последняя, вся жизнь — вечная облава. Ни для кого из них это не первая облава, все они пережили десяток, а то и больше таких облав. Можно потерять жизнь, но это не такая уж большая потеря. Они прожили уже по двадцать лет, а старый Мафусаил Байо без трех тридцать, словом, достаточно пожили и убедились: жизнь ничего особенного собой не представляет, один собачий брех, сон и пустота.

ОДУРАЧЕННОЕ ВОЙСКО

I