Обмасонивание

Способность быстро учиться… «Развиваются поведенческие и когнитивные навыки…». Готовность воспринимать новый реал, меняться… Как она тогда моих парней дразнила… Отсутствие истерики… Целенаправленно, сосредоточенно «не-грудью» на «не-амбразуру»… Были моменты паники, но — могло быть много больше и тяжелее… Попытка заступиться за единственного родного её человека, за мать. Когда я ту курвой назвал. Могла бы и промолчать… Разумный взгляд серых глаз… в «острых» для неё ситуациях. Чуть больше «сапиенса», чем в обычных «хомо»? И вот — иностранный язык. Что весьма… не типично. Иной опыт. Хотя бы просто — вид иных вещей, иных людей…

И что мне с этим «недостроем» делать?

Строительные ассоциации вызывали в памяти картинки из прежней жизни, вид и звук ревущих тяжёлых бульдозеров, срывающих, сносящих накопившийся мусор, очищающих площадку «до голого материка», звон и грохот копров, вбивающих железобетонные сваи в неподатливую, вздрагивающую от равномерных ударов, землю. И удобное, изящное здание. Поднявшееся на месте недавней помойки.

Как это сделать стройкой — знаю. А вот с душой человеческой… Для начала — «бить шурфы». А там… по обнаруженным свойствам.

И я пошёл. В подземелье к Ноготку. Выяснять подробности «залегания» и «промерзания».

Глава 548

Взвизгнул засов, стукнула дверь. Она сидела на земле у стены, плотно обхватив коленки руками, повернув ко мне лицо. Измученное, с ввалившимися глазами, с растрёпанной косой. Подслеповато щурилась на свет скипидарного светильника, принесённого мною. После суток темноты — на свет смотреть больно. По себе знаю.

Её трясло. Тело била неостановимая дрожь, стучали зубы, дрожали пересохшие, обмётанные белым, губы.

В подземельях холодно. По себе знаю.

Вспомнился мне киевский застенок. Тогдашний «космос». Мой панический, невыносимый ужас.

Мне было хуже — я ничего не понимал, был совершенно не готов. К «Святой Руси». К системе. К рабству. К собственному состоянию «двуногой скотинки».

И — дольше. Оставить её здесь ещё на пару дней? Чтобы «дошла до кондиции»? — Фактор времени. Боголюбский… Степанида свет Слудовна поторопила тогда, семь лет назад, Саввушку. И вот я здесь. Воевода Всеволжский. Живой и при делах. А могли вбить мне эту… «выученную беспомощность» аж до донышка души.

Она — не я. В неё это свойство вбивали всю её жизнь, каждый день. Всей «Святой Русью».

— Ты сказала: «Я — твоя. В воле твоей. Господин». Не передумала?

Она попыталась ответить. Горло отказало — только хрип. Сухо здесь. Испугалась, что я не пойму, или пойму не так. Нервно затрясла, замотала головой. Отрицательно. И остановилась. Спрятав лицо в колени и тревожно кося поверх них глазом.

— Ты хочешь отдать себя? В мою власть? В рабыни? Стать орудием говорящим? Скотинкой двуногой? Моей вещью? Исполнять любую мою волю? Превозмогая свой страх. Свою боль. Даже и ценой жизни своей. У тебя не будет иной цели, чем услужить мне? Иной заботы, чем забота о благе моём?

Она снова трясла головой. Теперь утвердительно.

— Ты понимаешь, что я — «Зверь Лютый»? Что отдавшись мне ныне, ты никогда не выйдешь из моей воли? Ты никогда не станешь свободной. Ни на этом свете, ни на том. Это — навечно. Над тобой более не будет ничьей иной власти. Отца или матери, епископа или князя, бога или диавола. Только моя. До скончания веков.

Она снова трясла головой соглашаясь. Понимает ли? Осознаёт ли? Или просто измученно-автоматически… «отстань придурок»?

* * *

— Знаешь ли ты, что тебя ожидает? Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть? Отчуждение полное, одиночество?

— Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

— Не только от врагов — но и от родных, от друзей?

— Да… и от них.

— Знаешь ли ты, что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?

— Знаю и это.

Что-то из меня опять русская классика выпирает. Тургенев, стихи в прозе. Как в школе учили — близко к тексту.

Только… как бы это по-мягче… Тургеневской барышне есть что терять. А Вщижской княгине… «ненависть, насмешка, презрение, обида…» — уже. Изначально. Просто по факту её зачатья. «Холод, голод, тюрьма…» — а мы где сидим? «Удары от друзей»… — о ком вы?

Она — уже. Обычным течением жизни, своей и святорусской, вынесена за тот порог.

«— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.

— Святая! — принеслось откуда-то в ответ».

Здесь — ни то, ни другое. Здесь — жертвенность безысходности, «выученная беспомощность».

А вот дальше… По Беллману: «уж не знаю как ты сюда вляпался, но если дальше пойдёшь оптимально, то это и будет твоим наилучшим путём…».

* * *

— Я не требую клятв. Ибо следую словам сына божьего: не клянитесь. И пусть будет ваше да — «да», а нет — «нет». Твоё слово?