Оборванные нити. Том 3

— Например, среди следователей или оперативников. Да-да, не смотрите на меня с недоверием, именно среди следователей и оперативников. Вот вам самый живой пример: на днях дежурная машина привезла в Бюро Колю Гаврыша, он сутки дежурил, и его прямо с места происшествия, где он труп осматривал, доставили в Бюро, а я попросил меня подбросить к Белочке в больницу, навестить хотел, а тут такая оказия с транспортом… Ну вот, сел я в машину, а на сиденье книжка валяется. Вы же понимаете, я как печатное издание вижу, особенно бесхозное, так мои руки мгновенно становятся загребущими. Я ее и прибрал. Поэзия, заметьте себе, не что-нибудь, не боевичок, и не детективчик, и не фэнтези.

— Да быть не может! — не поверил Саблин. — Чтобы кто-то из оперов или следователей стихами интересовался?

— А вот и может! — Лев Станиславович снова хихикнул. — Не верите? Посмотрите сами, вот эта книжица, она у меня так здесь и лежит.

С этими словами он достал донельзя истрепанный поэтический сборник в мягкой обложке. Саблин собрался было полистать его, сборник открылся сам, вероятно, именно на этом месте его чаще всего и открывали.

«Смири гордыню, то есть гордым будь.Штандарт — он и в чехле не полиняет.Не плачься, что тебя не понимают:Поймет хоть кто-нибудь когда-нибудь…»

И дальше:

«У славы и опалы есть однаОпасность — самолюбие щекочут.Ты ордена не восприми как почесть,

Не восприми плевки как ордена…»

Евтушенко. Надо же, как права была когда-то Ольга: все должно быть вовремя. И даже такая, казалось бы, отстраненная вещь, как стихотворение, которое он читал когда-то в далекой юности, но не понял. Эти строки казались ему глубокомысленными и очень красивыми, но не имеющими лично к нему, Сереге Саблину, ни малейшего отношения. И потом, разве гордость и гордыня — это не одно и то же? Поэт просто играет словами, за которыми нет никакого смысла! И почему после этой строчки идет строчка про штандарт, который и в чехле не полиняет? Какое отношение это имеет к гордости и гордыне?

Так рассуждал когда-то пятнадцатилетний Серега. А сейчас слова стихотворения впивались в голову и рвали мозг на части.

Поэт обращался лично к нему. Все должно приходить вовремя, тогда оно имеет смысл.

* * *

— Как вы думаете, долго еще? — обратился Саблин к секретарю Кашириной, которая откровенно скучала за своим столом и раскладывала на компьютере пасьянс.

Та оторвалась от своего занятия и виновато улыбнулась. Она была приятной молодой женщиной без малейших признаков заносчивости перед теми, кто приходил в эту приемную, намереваясь решить свой вопрос при личной встрече с советником мэра по безопасности. Секретарь хорошо понимала, что лишнего времени нет ни у кого, и желания часами просиживать на стуле в ожидании, пока разрешат войти, тоже не наблюдается. Она искренне сочувствовала каждому, кто вынужден был ждать, проявляла любезность и радушие, всем и всегда предлагала выпить чаю или кофе и вообще была милой и обаятельной. Саблину уже приходилось сиживать на этих стульях с неудобной спинкой, которыми заменили такие удобные, но старые кресла, и никогда ожидание его не тяготило: атмосфера в приемной Кашириной была какой-то удивительно теплой и ненапряжной.

Но сегодня его бесило все. Собственно, не только сегодня. Весь последний месяц он ощущал себя обнаженным нервом, который выставили на всеобщее обозрение. Разумеется, огромное число людей уже знали о том, что его постоянно приглашают в следственный комитет, и вот-вот последует вынесение постановления о привлечении его в качестве подозреваемого, а там и до заключения под стражу рукой подать, не говоря уж об отстранении от должности. Косые взгляды, иногда сочувствующие, но чаще любопытствующие и еще чаще — злорадные, буквально преследовали его. На работе в Бюро все шло наперекосяк, танатология была завалена работой, экспертов не хватало, областное Бюро не спешило присылать кадры, и Саблин, вместо того чтобы организовывать бесперебойное функционирование судебно-медицинской службы, ходил в секционную, вскрывал трупы, сам проводил гистологические исследования и писал заключения. Все разваливалось, включая его собственную жизнь.