Обретенное время

Так или иначе, я заметил, — без какого-либо самолюбивого удовлетворения, впрочем, ибо она была стара и отвратительна, — что актриса строит мне глазки; не без некоторой сдержанности, однако. Во время чтения в ее глазах пробегало мерцание затаенной и проницательной улыбки, той приманки для согласия, которое ей хотелось от меня заполучить. Некоторые старые дамы, тем не менее, не приученные к поэтическим чтениям, спрашивали у соседей: «Вы видели?» — намекая на торжественную, трагическую мимику актрисы; они не знали, как ее истолковать. Герцогиня де Германт, слегка поколебавшись, определила победу, воскликнув: «Это восхитительно!» — прямо в середине чтения; она почему-то решила, что стихотворение уже закончилось. Многие присутствующие отметили ее восклицание одобрительным взглядом, наклоном головы, чтобы подчеркнуть не столько, быть может, свое приятие чтицы, сколько свою близость герцогине. Когда чтение подошло к концу, а мы были довольно близко от актрисы, она поблагодарила г‑жу де Германт и одновременно, пользуясь тем, что я стою рядом с герцогиней, повернулась ко мне и грациозно меня приветствовала. Тогда я понял, что эта особа, по-видимому, знакома мне, потому что, в отличие от пылких взглядов сына г‑на де Вогубера[185]

, которые я принял за приветствие заблуждающегося на мой счет, то, что мне казалось страстными взглядами актрисы, лишь сдержанно подначивало меня на узнавание и приветствие. Я с улыбкой поклонился ей в ответ. «Я уверена, что он не узнал меня», — сказала чтица герцогине. «Что вы, — ответил я убежденно, — я узнал вас прекрасно». — «И кто же я такая?» Мое положение было щекотливым: ее лицо не говорило мне ничего. К счастью, если во время столь самоуверенного чтения прекраснейших стихов Лафонтена эта женщина думала только о том, либо по доброте, либо по глупости, либо от замешательства, как бы со мной поздороваться, слушая те же прекраснейшие стихи Лафонтена, Блок не мог дождаться конца чтения, чтобы подскочить, словно осажденный, пытающий еще один выход, и, пройдя если не по телам, то по ногам соседей, поздравить чтицу, — либо из-за ошибочного понимания, как надо себя вести, либо желая выставиться. «Как странно встретить здесь Рашель!» — шепнул он мне на ухо. Это магическое имя мгновенно разбило чары, придавшие любовнице Сен-Лу форму неизвестной и отвратительной старухи. Стоило мне услышать, как ее зовут, и я прекрасно ее узнал. «Это было просто замечательно», — сказал Блок и, произнеся эти нехитрые слова и удовлетворив желание, отправился обратно на место, встретив на пути столько же препятствий и произведя столько же шума; Рашели пришлось выжидать более пяти минут, прежде чем она смогла приступить ко второму стихотворению. Когда она закончила второе — «Двух голубей», г‑жа де Морьянваль подошла к г‑же де Сен-Лу и памятуя о ее начитанности, но забыв, что к ней по наследству от отца перешел его острый, саркастический нрав, спросила: «Это ведь басня Лафонтена, не так ли?» — полагая, что все-таки произведение узнала, но не будучи в том абсолютно уверена, ибо басни Лафонтена она знала плоховато, а сверх того считала Лафонтена детским автором, которого в светском обществе не декламируют. Чтобы встретить такой успех, артистка, наверное, пародировала Лафонтена, думала милая дама. Однако Жильберта невольно подтвердила эту мысль, потому что не любила Рашели и, желая только сказать, что ничего от басни в подобном чтении не осталось, ответила слишком остроумно, — так сказал бы ее отец, оставлявший простодушных собеседников в сомнении относительно смысла произнесенной фразы: «На четверть — изобретение актрисы, на четверть — безумие, четверть не имеет смысла, остальное от Лафонтена», — что позволило г‑же де Морьянваль утверждать, что стихотворение было вовсе не «Двумя Голубями» Лафонтена, но обработкой, в которой от Лафонтена не осталось и четверти, и это, по причине экстраординарного невежества этой публики, не удивило никого.