Обретешь в бою

Только никто ни к чему не притронулся — ждали, когда Мордовец покинет ресторан. Никогда не сидели с ним за общим столом и сейчас сидеть не хотели. Серафим Гаврилович старше, ему подавать команду, так уж заведено. Старший по возрасту и по характеру старший.

Уйти бы Мордовцу. Извиниться — я уже глотнул, дескать, вам мешать не буду — и уйти. Да и выпить ему не так хочется, как важно выпить именно с этой братией. Для примирения. А они не подпускают, словно за перегородкой держат.

«Повезло мне, что приняли в свою компанию и не чураются, — с благодарностью думает Сенин. — Серафим Гаврилович и Пискарев много повидали интересных людей, образцовых руководителей — Орджоникидзе, Гвахарию, Бутенко, Тевосяна, и никакой Гребенщиков не собьет их с толку. Но вот приходит на завод недавний школьник, как губка впитывающий житейские премудрости. Кто для него становится образцом поведения? Начальник цеха. Директора он видит раз в месяц, городских руководителей — раз в год, и то из двадцатого ряда на торжественном заседании, а с начальником цеха встречается ежедневно и по нему судит о людях вообще и о руководителях в частности. Но начальник — он все-таки несколько в стороне. Первым наставником юнцов является сталевар. А чему может научить Мордовец?»

Так подумал Сенин и так сказал. Почти слово в слово.

— Пример, образец… — окрысился Мордовец. — Таким щенкам, как ты, палка нужна!

Пискарев осуждающе повел головой, но сказал миролюбивым тоном:

— Знаешь что? Давай-ка ноги в руки и валяй отсюдова, пока не схлопотал. — Он понимал, что сейчас достаточно спички, чтобы вспыхнул пожар.

И, как ни странно, на Мордовца это подействовало больше, чем стиснутые кулаки Катрича и насупленные брови Серафима Гавриловича Рудаева. Он не стал больше защищаться. Только поводил туда-сюда попечалевшими глазами, все еще рассчитывая найти хоть в ком-нибудь поддержку.

— Ша-а-гом марш! — скомандовал вдруг во все горло Нездийминога, тряхнув огненной копной волос, которая никак не вязалась с его заурядной внешностью и которой могла бы позавидовать самая заправская модница. Наполненная до краев рюмка, опущенная им наугад, звякнула о тарелку.

Мордовца словно бросило в сторону. Горько, люто, до остервенения обидно стало у него на душе. С Нездийминогой у него были не такие уж подпорченные отношения, не думалось, что самый тяжелый камень будет брошен именно им. Мордовец сплюнул и, даже не матюкнувшись напоследок, удалился.

Серафим Гаврилович как ни в чем не бывало протянул руку к бутылке.

— Пропустим по первой.

— Что ж, за нового начальника, — предложил Катрич, уважительно взглянув на патриарха сталеваров.

Серафим Гаврилович решительно поставил рюмку на стол.

— Новому помогать надо, а не пить за него, — сказал многозначительно. — Без нашей помощи он сколется. Я за старого начальника хочу.

— Что-о?! — хором рявкнули сталевары.

— За старого, — непреклонно повторил Серафим Гаврилович. — Что ни говорите, двадцать четыре года оттрубил человек в мартене. Кто-кто, но мы со Степаном Онуфриевичем знаем, что это такое. Иной, небось, думает: «Тоже мне работа — начальник. Умственный труд, от него спину не ломит». А кто понимает, что такое умственный труд? Я, к примеру, смену отработал, а остальное время мое. Мое. Что хочу, то и делаю. Во всяком случае, цехом у меня голова не забита. Я только часть ноши на себе несу. И то как? Пришел — взвалил, ушел — свалил. А он ее с себя не снимает. И днем, и ночью, и в выходной. Даже в отпуску покоя настоящего нет. Как там сработали? Не провалят ли этим месяцем целый год? Может быть и такое: сработают без тебя так хорошо, что тебе и не снилось. Тоже случается. И тоже плохо. А с таким прытким заместителем, как мой Борька, еще думай, какого коника он выкинет и что наворочает без тебя.

Увидев, что сталевары все еще держат рюмки, Рудаев спохватился, поднял свою.

— Так выпьем за старого. Как под Новый год. Сначала за уходящий.

Выпили. Кто как умел. Серафим Гаврилович благородно, не поморщившись. Пискарева повело так, словно неожиданно хватил горячего. Мощный Катрич проглотил, как петух зернышко пшена. Нездийминога — причмокивая и испытывая величайшее удовольствие. Закусили. Налили по второй, но не притронулись. Это уже школа Серафима Гавриловича. Не для того собираются они, чтобы больше выпить, а для того, чтобы больше поговорить.

— С Гребенщиковым, хлопцы, не так просто, как вам сдается, — продолжал Серафим Гаврилович. — Он когда на завод пошел? В сорок первом. Кто помнит это время, понимает лучше, чем тот, кто просто знает понаслышке. Дисциплина на заводах военная, даже больше — фронтовая. Выполни — а потом рассуждай. И то про себя. А после войны — та же линия. Жесткая. Вот когда он воспитывался, Гребенщиков. Но люди разные, как и почвы. В одну дурное семя попадет — заглохнет, в другую — расцветет буйным цветом. У этого расцвело и окрепло, попробуй теперь его выкорчуй. Все-таки, что ни говори, страхом легче управлять, чем уважением. Страх каждую шкуру пробирает. И гораздо проще страх нагонять, чем уважение заработать. Оно через справедливость приходит.