Обрученные грозой

— Не беспокойся, — пробормотала она и ускорила шаг, стремясь быстрее дойти до спальни. Семен раскладывал на столике рядом с кроватью откуда-то взявшиеся бинты, а Палевский, раздетый и до пояса прикрытый одеялом, лежал в постели. Он был в сознании, но по-прежнему очень бледен. Докки ахнула, увидев его обнаженную грудь, почти всю обмотанную бинтами, метнулась было к нему, но Афанасьич ловко поймал ее, забрал из задрожавших рук чашку с настойкой и непочтительно выставил из спальни, заявив, что сейчас он будет менять генералу повязки и что это зрелище не для глаз нервных и бестолково причитающих женщин.

Она просидела внизу почти полчаса, когда появился Афанасьич.

— Ну, все, — сказал он. — Привели орла вашего в порядок. Заснул он.

— Что с ранами? — взволнованно приподнялась Докки.

— На груди заживает уже, а вот бок гноится малость. Эти лекари-коновалы разве могут что хорошо сделать? — нахмурился Афанасьич, с большим предубеждением относившийся к врачам. — Только кровь зазря пускать мастера — все руки ему исполосовали. А чего, спрашивается, последнюю выпускать, когда он и так небось кровищи вдоволь потерял? Я рану-то ему почистил да примочку приложил, чтоб всю гадость из нее вытянуть. Завтра еще припарочку сделаем и мазью смажем. Но он молодец — одним словом, орел, — не пикнул, пока я с ним возился… — тут Афанасьич прищурился и с подозрением посмотрел на Докки:

— А вы так и не распорядились комнату для него приготовить? Аль для себя?

— Нет, — сказала Докки и, захватив с собой письма Палевского, которые она во время недавней суматохи бросила на столик и только что перечитывала, встала и направилась к дверям, чувствуя на себе неодобрительный взгляд Афанасьича.

— Ну, тогда спокойной ночи, — пробормотал он.

— Спокойной ночи — и, — она оглянулась в дверях, — спасибо тебе за него.

— С Божьей помощью поставим вашего орла на ноги, — услышала она вслед и устремилась в свою спальню.

На прикроватном столике горела одинокая свеча, отбрасывая мерцающие блики на спящего в ее кружевной, в оборках постели большого и сильного мужчину.

«Какое счастье, — думала Докки, стоя у кровати и жадно впиваясь глазами в лицо Палевского, в контур его тела под одеялом. — Какое счастье…»

Она положила письма в свою шкатулку с драгоценностями, быстро переоделась в ночную кофту, задула свечу и юркнула под свободный край одеяла на другой половине постели. Но вскоре, немного поворочавшись, она придвинулась к Палевскому, свернулась клубочком подле его здорового бока и прижалась щекой к его гладкому горячему плечу. И уже в полудреме она услышала, как он зашевелился во сне, потянул к себе ее руку и ласково прижал большой тяжелой ладонью.

Докки спала чутко, часто просыпаясь и прислушиваясь к его дыханию. Под утро она почувствовала, что он не спит, открыла глаза и встретила его взгляд — острый и лучистый.

— Доброе утро, madame la baronne, — сказал он. По его губам пробежала легкая улыбка. — Как спалось?

Она смутилась. Вчера было так естественно уложить его в свою постель и самой лечь рядом — ведь он плохо себя чувствовал, и ей хотелось быть с ним. Но сейчас, при тусклом пасмурном свете раннего утра, пробивающемся из-за неплотно задернутых занавесей на окнах, ей стало крайне неловко.

— Благодарю, — пробормотала она и попыталась отодвинуться, но он не пустил ее, ухватив за талию рукой и притягивая к себе.

— Не уходите, Дотти, — сказал он. — Я ждал, когда вы проснетесь…

Он зашептал ей какие-то невозможно ласковые слова, покрывая поцелуями ее шею, волосы, лицо, губы, жарко уверяя, как отчаянно, как безумно ее хочет, и Докки было совершенно невозможно устоять перед его страстным напором.

— У вас же рана, — слабо протестовала она. — Вчера вам было так плохо…

— Сейчас мне несравнимо лучше, — уверял он. — Я хорошо отдохнул.

— Но вам будет больно.

— Гораздо большую боль мне доставляет желание и невозможность обладать вами, когда вы так близко.

— Но ваша рана…

— Мы постараемся ее не тревожить, — тихо рассмеялся он, подсаживая ее на себя, как однажды уже делал когда-то, в ту волшебную ночь…

Потом, когда они, утомленные и расслабленные, лежали в объятиях друг друга, она вдруг вспомнила:

— Афанасьич говорит, что вам пока лучше воздержаться…

Она смешалась и спрятала свое лицо в изгибе его шеи.

— Афанасьич — это ваш смешной усатый слуга? — спросил Палевский. — Тот, который был с вами в дороге, а вчера занимался моей раной?

— Он, — кивнула Докки. — И он вовсе не смешной. Он — самый надежный и преданный мне человек на свете.

— Смешной, — повторил Палевский. — И вы ему рассказали обо мне?

— Я не рассказывала, — возразила она. — Он сам догадался.

— Догадливый, значит, — хмыкнул он. — И от чего я должен воздерживаться? От своей страсти к вам?

— Пока ваш бок не заживет, — пояснила, краснея, Докки. — Он говорит, вам нужно беречь силы…

— Нет, это решительно невозможно, — Палевский ласково перебирал пальцами пряди ее волос. — Как я могу воздержаться, если вы рядом — такая нежная, мягкая и чуткая?