Общество усталости. Негативный опыт в эпоху чрезмерного позитива

Голодарь Кафки, напротив, оставляет меньше иллюзий. Его смерть, которую никто не замечает, доставляет всем причастным большое облегчение, «даже самые бесчувственные люди»[51] наконец успокаиваются от нее. После смерти его место занимает молодая пантера, которая воплощает беззаботную радость жизни: «Сторожа только и знали, что подтаскивали пищу, зверь вроде бы не тосковал и по свободе; налитый могучей жизненной силой, прямо-таки свисавшей у него с клыков, клокотавшей в разверстой пасти, он и пугал, и притягивал к себе зрителей. Они, преодолевая страх, обступали клетку плотным кольцом и не хотели никуда уходить»[52]. Голодарю, напротив, лишь негативность отрицания дает чувство свободы, которая столь же иллюзорна, как и та свобода, которую пантера хранит в своих «клыках». К Бартлби также присоединяется «мистер Котлетс», напоминающий кусок мяса. Он восторженно хвалит учреждение и пытается соблазнить Бартлби поесть: «Hope you find it pleasant here, sir; – spacious grounds – cool apartments, sir – hope you’ll stay with us some time – try to make it agreeable. May Mrs. Cutlets and I have the pleasure of your company to dinner, sir, in Mrs. Cutlets’ private room?»[53]

. Почти с иронией звучат слова юриста, которыми он встречает изумленного мистера Котлетса после смерти Бартлби: «Eh! – He’s asleep, aint he?» «With kings and counsellors», murmured I[54]. Рассказ не открыт для мессианской надежды. Со смертью Бартлби как раз падает «последняя колонна разрушенного временем храма»[55]

. Он тонет, как «обломок крушения посреди океана»[56]. Формула Бартлби «I would prefer not to» не поддается никакой христологически-мессианской интерпретации. Эта «уолл-стритская повесть» является не историей «рас-творения», а историей истощения (Erschöpfung). Рассказ завершается восклицанием, одновременно выражающим сетование и укор: «О, Бартлби! О, люди!»[57].

Общество усталости

У усталости большое сердце

Морис Бланшо

Общество достижений как активное общество медленно превращается в общество допинга. Между тем негативное выражение «допинг для мозга» также заменяется на «нейроусиление». Допинг будто бы позволяет совершать достижения без достижений. Между тем и серьезные ученые утверждают, что было бы безответственно не применять такие вещества. Хирург, который мог бы оперировать более сосредоточенно с помощью нейроусиления, допускал бы меньше ошибок и спасал бы больше жизней. Всеобщее использование нейроусилителей также не представляется проблемой. Нужно лишь придерживаться честности, то есть сделать их доступными для всех. Если бы допинг был доступен в спорте, то это вылилось бы в фармацевтическую гонку. Тем не менее сам по себе запрет не препятствует той тенденции, что теперь не только тело, но и человек в целом становится машиной достижений, которая должна функционировать без перебоя и максимизировать свою производительность (Leistung). Допинг – это лишь следствие этой тенденции, в которой сама жизненность, представляющая собой очень сложный феномен, сводится к витальной функции и витальной производительности. Как свою обратную сторону активное общество достижений производит чрезмерную усталость и истощение. Эти психические состояния характерны именно для того мира, которому не хватает негативности и которым поэтому управляет переизбыток позитивности. Они – не иммунологические реакции, которые предполагают негативность иммунологического Другого. Скорее их вызывает избыток позитивности. Эксцесс повышения производительности ведет к инфаркту души.

Усталость общества достижений – это одинокая усталость, разобщающая и изолирующая. Это та усталость, которую Хандке в «Эссе об усталости»³³

называет «разлучающей усталостью»[58]: «оба падали, неудержимо, порознь, каждый – в собственную, а не общую усталость»[59]. Эта разлучающая усталость лишает «способности смотреть в глаза», повергает в «немоту»[60]. Поле зрения полностью занимает одно лишь Я: «Никогда не смог бы я сказать ей “я устал от тебя”, никогда – простого “устал!” (выкрикнутое вместе, оно, возможно, освободило бы каждого из личного ада). Приступы такой усталости выжигали в нас дар речи, душу»[61]. Это насилие, потому что оно уничтожает всякое сообщество, всякую общность, всякую близость, даже сам язык: «Та усталость, немая, обреченная быть таковой, принуждала к насилию. Это выражалось лишь во взгляде, который искажал другого»[62].