Общество усталости. Негативный опыт в эпоху чрезмерного позитива

Немой, слепой, разлучающей усталости Хандке противопоставляет усталость разговорчивую, зрячую и примиряющую. «Усталость как нечто, превосходящее Я»[63], открывает Между, ослабляя хватку Я. Я не просто вижу другое, я и сам – другое, а «другое становится мной»[64]. Между – это пространство дружелюбия как без-различия, где «никто не “господствует”»[65]. В ходе уменьшения Я тяжесть бытия переносится с Я на мир. Она есть «усталость, открытая миру»

[66], тогда как усталость-Я, будучи одиночной усталостью, лишена мира и уничтожает мир. Она «открывает» Я, делает его «проницаемым» для мира[67]. Она восстанавливает «двойственность», которую разрушает одинокая усталость. Ты видишь, и тебя видят. Ты трогаешь, и тебя трогают: «Усталость как открытость, как воплощение желания принимать прикосновения и самому прикасаться к кому-то»[68]. Лишь она делает возможной пребывание, проживание. Меньше Я значит больше мира: «Усталость стала моим другом. Я вернулся в мир»[69]

.

Хандке объединяет в этой «фундаментальной усталости»[70] все те формы вот-бытия и со-бытия, которые полностью исчезают в ходе абсолютизации активного бытия. «Фундаментальная усталость» – это что угодно, но не состояние истощения, в котором невозможно было бы сделать что-то. Она представляется чем-то бо́льшим, чем особенная способность. Она одухотворяет. Она дает возникнуть духу. «Озарение усталости»[71] тем самым касается не-деяния: «Пиндарова ода уставшему, а не победителю! Устало примостившись на лавке, представляю апостолов, на которых снизошел Святой Дух. Озарение усталости меньше говорит о том, что нужно сделать, чем о том, что можно оставить незавершенным»[72]. Усталость дает человеку способность особого отрешения, отрешенного не-деяния. Это не состояние, в котором тускнеют все чувства. Скорее в ней просыпается особое ви́дение. Так, Хандке говорит о «проницательной усталости»

[73]. Она предлагает доступ к совершенно другому вниманию, доступ к тем долгим и медленным формам, которые ускользают от краткого и быстрого гипервнимания: «Усталость членила привычную неразбериху, <…> задавая ей ритм, придавая благотворную форму, охватывающую все, на что падал взор»[74]. Всякая форма медленна. Всякая форма – это обходной путь. Экономия эффективности и ускорения приводит к ее исчезновению. Хандке превозносит глубокую усталость прямо-таки как форму исцеления, даже омоложения. Она возвращает в мир удивление: «Уставший Одиссей добился любви Навсикаи. Усталость делает тебя молодым <…> Все становится таким удивительным в ее, усталости, покое»[75].

Хандке противопоставляет трудящейся, хватающей руке руку играющую, которая больше ни за что не хватается решительно: «вечерами здесь, в Линеаресе, наблюдал я, как приходит усталость к маленьким детям <…>: никакой жадности, никакого хватания чего ни попадя, только игра»[76]

. Глубокая усталость ослабляет хватку идентичности. Грани вещей мерцают, сверкают и подрагивают. Они становятся более неопределенными, проницаемыми и что-то теряют в своей решительности. Это особое без-различие придает им ауру дружелюбия. Косное отграничение от других снимается: «в фундаментальной усталости вещь не обнаруживает себя сама по себе, но всегда наряду с другими вещами; пусть их будет совсем немного, зато под конец все они сойдутся вместе»[77]. Эта усталость образует глубокое дружелюбие и делает мыслимым сообщество, которое не требует ни принадлежности, ни родства. Люди и вещи оказываются связаны дружелюбным И. Хандке видит пример этого сингулярного сообщества, сообщества сингулярностей в голландском натюрморте: «У меня есть картина “всего в одном”: нидерландские натюрморты семнадцатого века с цветами, где как живые сидят рядом жук, улитка, пчела, бабочка, и хотя никто из них не подозревает о существовании другого, на мгновение, на мое мгновение, все существуют вместе»[78]. Усталость Хандке – это не усталость-Я, не усталость истощенного Я. Он скорее зовет ее «общей усталостью» («Wir-Müdigkeit»)[79]. Здесь я устаю не от тебя, но, как говорит Хандке, «с тобой»[80]: «Мы сидели во дворе в лучах послеполуденного солнца и, переговариваясь или без слов, наслаждались общей усталостью <…>. Облако небесной усталости объединяло нас»[81].