Очарованье сатаны

— Точно, Иаков, не помню, хоть убей, не помню. Хорошо еще, что деда Эфраима не тронули.

Она вдруг возвела руки к небу:

— Господи! Может, Ты помнишь? Ты же все на этом свете помнишь!

«Пом-нишь, — откликнулось эхо. — …нишь… нишь…»

— Господи! Великий Боже! Неужели Ты оглох и ослеп? Господи, что же будет с живыми, если Ты, Всемогущий и Милосердный, не можешь защитить мертвых?!

Над кладбищем зажглись первые звезды, и в их призрачном свете вечернее небо казалось огромным и нерушимым надгробием.

Пране

Сразу же после крещения Элишевы и отъезда в Мишкине ксендза-настоятеля неожиданно слегла хозяйка хутора Пране. Ничто вроде бы не предвещало беды — Пране спокойно стояла у горящей плиты и нарезала ломтиками картофель для жарки, как вдруг выронила нож, покачнулась и осела на пол. Из кухни сначала донесся странный и глухой хлопок, какой можно услышать на мельнице, когда из телеги перед обмолотом вываливают на весы мешок с отборным зерном; вскоре за этим звуком раздался протяжный и жалобный стон. Элишева прислушалась и, когда стон с новой силой повторился, бросилась из горницы на кухню. Увидев на полу дородную Пране, уронившую голову на грудь, опустилась рядом с ней на колени и начала приводить ее в чувство — тормошить, легонько шлепать ладошкой по бескровным щекам, но Пране не двигалась, не открывала глаза. Тогда Элишева встала и попыталась ее приподнять. Но та, не переставая глухо постанывать, вцепилась в руку еврейки (так за глаза Пране называла Элишеву и после ее крещения) и стала всей своей тяжестью тянуть перепуганную батрачку вниз. Отчаявшись в одиночку помочь Пране, Элишева выбежала на крыльцо и на весь двор заорала:

— Хозяин! Хозяин! Сюда!..

— Чего раскудахталась? — осведомился Ломсаргис, который возле конюшни старательно чистил скребком лоснящийся круп своей любимицы — вороной кобылицы Стасите. Он чистил ее каждый день, аккуратно вычесывая из хвоста колючки и застрявших там насекомых, а когда отправлялся на базар в Мишкине или по воскресеньям на богослужение, вплетал для красоты в ее роскошную гриву яркие полевые цветы — васильки или лютики.

— Поне Пране плохо!

— Поне Пране всегда плохо. Ей хорошо еще никогда не было, — съязвил Ломсаргис.

— Скорей! Скорей!

Чеславас ласково потрепал кобылицу по холке и со скребком в руке заспешил к избе.

С помощью Элишевы он поднял жену с пола и перенес из кухни в спальню.

— Прануте, это я — Чеславас. А рядом со мной Эленуте… Ты меня слышишь? — прогудел Ломсаргис, когда они уложили ее в кровать, обложили со всех сторон подушками и накрыли тяжелым ватным одеялом.

Пране не отвечала. Она лежала неподвижно, с застывшим, залитым желтизной лицом, и если бы не полуоткрытый, с белыми пеньками не тронутых порчей зубов рот, из которого на подбородок лениво стекала зеленоватая, клейкая слюна, хозяйка хутора вполне могла сойти за покойницу.

— Хворать в глухомани, на отшибе жизни, — это Божье наказание. Такой беды ни человеку, ни скотине не пожелаешь, — сказал Чеславас. Он нагнулся над Пране, осторожно вытер рукавом полотняной рубахи с ее подбородка струйку слюны, потрогал лоб, усыпанный мелким бисером пота, и добавил: — Последний раз обморок с ней случился прошлой весной, когда она кормила подсвинков. Кажется, ты ее тогда нашла у корыта. Помнишь, как мы отмывали беднягу и переодевали в чистую одежду, чтобы от нее хлевом не воняло? Неделю отлеживалась потом в постели. Глотала лекарства, прописанные доктором Пакельчиком, пила по совету какой-то знахарки чудодейственный целебный отвар. Прануте почему-то нехристю Пакельчику всегда доверяла меньше, чем шарлатанам-единоверцам. — Почувствовав, что своими упреками он хватил через край, Ломсаргис смягчился и сменил тон: — Даст Бог, поправится и скоро встанет на ноги. Обязательно встанет. Ведь в гости к нам напросился сам Тадукас Тарайла.

— Наш бывший бургомистр? В гости? — не сумела скрыть своего опасливого удивления Эленуте-Элишева.

— А что тут такого? Во-первых, он бургомистр не бывший, а нынешний, — поправил ее Чеславас. — А во-вторых, как-никак Пране — его родная тетка. Ты ведь с ним знакома. Помнишь, как он нахваливал твоего отца? Какой портной! Какой мастер! Мог бы свободно весь капризный Каунас обшивать.

— Помню, — без особого воодушевления сказала Элишева, вспомнив, как в прошлом году беглый Тарайла пытался отсидеться на хуторе и через Ломсаргиса передать в Видукле своему соратнику-подпольщику какой-то саквояж то ли с крамольными листовками, то ли с тайными антисоветскими инструкциями из Берлина о том, как действовать в подполье.

— К приезду племянника Пране просто должна выздороветь. Сбегай-ка, Эленуте, на кухню, нагрей воды и принеси грелку и холодную воду. Прежде всего, как советовал доктор Пакельчик, надо положить к ногам грелку, а холодной водой побрызгать лицо. Хорошо бы еще ей нашатыря нюхнуть. Но, как назло, весь нашатырь у нас уже давно вышел.

Эленуте-Элишева просьбе обрадовалась. Пребывание в чужой спальне наедине с «крестным отцом», не спускавшим со своей новоявленной племянницы цепких и плутоватых глаз, смущало ее и угнетало.