Очерки по истории церкви

Христианство вносит решительную переоценку того, что благо в мире, чего по преимуществу искать. Христианство — тайна для мира. Разве не загадка, откуда у христиан такая сила и особенно радость при перенесении мучений, при встрече смерти? Но и в жизни не загадочно ли их поведение? Во имя своего «сокровенного блага» они не боятся оставлять самые, казалось, естественные и «законные» радости земли, которых они не отрицают: многие христиане, обязываясь «хранить беспрерывно девство… лишают себя такого удовольствия (супружества), которое могло бы быть им позволено. Другие люди воздерживаются от употребления вещей, самим Богом признанных нужными, как-то: от мяса и вина, употребление которых

(само по себе) не может причинить ни опасности, ни угрызения совести: они предпочитают в сем случае покорять и приносить в жертву Господу душу свою через подобные умерщвления плоти»[238]

. Пример подобных воздержаний мы уже видели среди лионских мучеников. Что же они этим достигли, чего искали? Кратко Тертуллиан выразил это в «Послании к жене», научая ее, чего искать воздержанием: «Ищи общения с Богом».

«Общение с Богом» — это нечто в язычестве давно забытое или до того извращенное, что, казалось, об этом можно было у Тертуллиана услыхать побольше и поглубже. Несколько обстоятельнее раскрывает он цель воздержания там, где касается жизни девственниц. В них, как и в мучениках, христиане первых веков видели наиболее завершенный образ подлинного христианства (святой Иустин, Афинагор, Тертуллиан, позднее святой Мефодий Патарский). О девах во II в. любили говорить язычники как о цвете христианства (то же о мучениках). Ибо их жизнь была всецело отдана основным целям христианства, в них с особенною силою «всякая плотская похоть поглощалась любовью Божественной». В девстве всего яснее было «сокровенное благо» христианства. Тертуллиан говорит о девах следующее: «Они сделали выбор свой, стали супругами и дщерями Бога своего: живут и беседуют с Ним; не оставляют Его ни днем, ни ночью; принесли Ему в приданое молитвы свои, они ожидают от Него в брачный подарок благодати и милостей, которых всегда и удостаиваются. Они избрали благую часть и, отказавшись от замужества на земле, считаются уже в семействе ангелов. Да поселит в тебе пример сей соревнование, и да укрепит тебя в воздержании, да поглотится всякая плотская похоть в любви Божественной»[239].

Воздержание и его плоды были хорошо известны в Малой Азии, в этом старом средоточии христианства II в. Руководитель христиан Малой Азии, старший современник Тертуллиана святой Мелитон Сардикийский известен был своим воздержанием и славился тем, что «все делал по внушению Святого Духа», — как пишет о нем его сосед, епископ Ефеса — Поликрат[240]. Ив Карфагене в эту эпоху проповедь воздержания не была отвлеченностью. Когда Тертуллиан убеждал свою жену в необходимости и пользе воздержания, он мог указать ей, «сколько людей после крещения посвятили плоть свою целомудрию, сколько христиан развелись между собою телом с общего согласия? Сколько… осудили себя на воздержание и без развода?»[241]

.

Но не одни девы и подобные им целомудренные супруги искали и обретали во времена Тертуллиана новую жизнь и ее блага. Уже по внешним признакам можно догадываться о внутренней жизни Карфагена. Записки мученицы Перпетуи, современницы Тертуллиана, подводят нас вплотную к внутренней жизни Карфагена. По сочинениям Тертуллиана видно, например, чем заполнена была новая жизнь обыкновенной карфагенской христианки. Постоянное участие в молитвенных собраниях, бдения, стояния, погружение в молитву и созерцание, частое, вероятно, ежедневное приобщение на дому, пост, прием странников, помощь и посещение бедных и мучеников — вот обычные бытовые явления жизни мирян Карфагена[242].

Нетрудно заметить, что богослужения, таинства, молитвы и служение ближним составляют сердцевину всей этой жизни. Вокруг молитвы, богослужения и братского общения христиан между собою сосредотачиваются мысли Тертуллиана (см. его «О молитве», «О покаянии» и др.), когда он говорит о положительном содержании христианской жизни.

«Искание истины» в философско-богословском смысле, даже погружение в глубины Священного Писания, христианских догматов само по себе его не привлекало. «Дух исполненный Бога» для него — дух молящийся, а не дух пытливого созерцания. Идеал «гностика» был ему совершенно чужд. Карфаген продолжал дело Малой Азии, где молитву, пост и воздержание предпочитали всяким умствованиям и ухищрениям.