Одесситки

Жанночка лежала на постели, не сомкнув ни на минуту глаз. Столько лет она старалась не вспоминать эту проклятую войну, не отмечать свой день рождения. И вообще, она только в паспорте Евгения — Женя. В новой жизни она Жанна, и завтра ей стукнет 28 лет. О том, что было с ними во время войны, подружки договорились никогда никому не рассказывать. Да и как такое рассказать... В 15 лет была влюблена в рыженького курсантика, потом, стоя за колючей проволокой, она узнала его мохнатую грязно-рыжую голову среди военнопленных. Их колонну холодной осенью гнали по дороге в сторону Одессы. Солдаты раздеты, без сапог, кто в кальсонах, кто голый, даже без рубахи. Он оглянулся, наверное, почувствовал ее взгляд, и улыбнулся чёрным кровавым ртом, без единого зуба. За него она мстила, за себя поруганную, за отца, мать, за ни в чем не повинного двухлетнего племянника. Она этого никогда не забудет, какие клятвы ни давай. Но жизнь продолжается, любовь поселилась в ней, в её истерзанной, пустой, как ей казалось, душе. Всё время только о нём думает. А он женатый, с ребёнком — зачем ей всё это?

Одной рукой гонит — другой обнимает. Куда подевалась её клятва, что больше ни один мужчина не дотронется до её тела. А теперь это тело её предало. И Наталка, теперь Наташа, вышла замуж за простого солдата, родила девочку Валюшку. Одна Надька держится — мужиков на дух не переносит, всё учится. Баба Фрося тоже в Одессу перебралась, у дочки живёт, надо её навестить, сама она уже не ходит. Добрая она, дурного никогда не посоветует. Всегда правильно рассудит. Когда девчата хотели разделаться с пожилым румыном, который отвечал за охрану барского имения, баба Фрося за него вступилась: «Не повинен вин, двох сынив вже вбылы пид Сталинградом. Та ёго самого силком на фронт погнали, а куды деваться? Дома залышилысь стара жинка, сыновни вдовы та онукы, вин мени все росказуе. Я ще думаю, згадався вин про нас — та мовчить. Хай живе, а то прыйдуть полицаи не дай Бог, бандеровци кляты, ще хуже нимцив. Отоди нам капут и буде».

Как только Лёнечка на дежурстве, Жанна уснуть никак не могла. Вот и сегодня эти проклятые воспоминания до тошноты мутят. Как тогда, первый раз, когда вынырнули, она потом во сне всё время ощущала дёргающуюся ногу немца, он пытался вырваться, но уж больно крепко его держали. Так и сейчас у неё внутри всё крутит, к горлу подступает тошнота. И груди разболелись, не дотронуться. Что я за дура! Я беременна, все признаки, а мне ни к чему. Что теперь будет? Я-то справлюсь, только бы с ним ничего не случилось. Эта служба в уголовном розыске — не шутки, тоже война. Для населения война давно закончилась, а для него продолжается.

Чего только стоило дело сынка бывшего хозяина Украинского театра, сколько они за ним охотились. Чудом её Леня тогда уцелел, раненый катился по крыше театра, хорошо успел зацепиться за водосточную трубу. Смешно им потом было, когда здесь, в этой комнатушке, три опера распили бутылку водки, а она обегала соседей и выцыганила жареной картошки и какой-то рыбы. Потом, когда она к крану во дворе вынесла стирать его грязную окровавленную рубаху, бабы её погнали назад, к нему, сами всё выстирали и вина принесли с закусками. Я беременна, у меня будет от него ребёнок, как я счастлива, как я люблю его. Жанночка потихонечку запела: «И всю ночь, мне спать было не в мочь, раскрасавец парень снился мне всю ночь». Прав её Лёнчик, женщина должна дарить жизнь, и я это сделаю.

На следующий день, улучив свободную минутку, она шепнула Дорке, что забеременела, но не точно. Дорка побледнела:

— Ну, девка, ты даёшь! Как это не точно? У врача была?

— Не-ка, — и лукаво состроила довольную рожицу.

— А когда последний раз было?

— Не помню.

— Вот те раз, как не помнишь?

Жанночка только пожала плечами и заплакала, уткнувшись в большое тёплое тело Дорки.

— Я тебя к знакомой акушерке свожу, пусть свой врач сначала посмотрит, потом в консультацию пойдёшь.

Все подтвердилось, в ноябре выходит срок. Жанночка вся светилась.

АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ

А у Дорки сын совсем от рук отбился, еле дождалась июня, чтобы отправить его в пионерский лагерь. Спасибо Вере Борисовне, она в торге путёвки на все три смены выбила. Пока Дорка по своим гешефтам бегала, сын бегал по своим. Особенно Дорка боялась, чтобы он не попал под трамвай. Такую моду взяли: цепляются на ходу, заскакивают на подножку и с форсом спрыгивают. Из их школы мальчик погиб, так поутихли, но только на месяц, а потом опять взялись за старое. Уж сколько случаев Жанночка ему в назидание рассказывала — всё впустую, никакого толку. Да что мальчишки, девчонки от них не отставали. Дети брали пример со старших. Те школу войны хорошую прошли — дрались, воровали. Дорка сама их боялась. Деньги всегда в лифчике прятала и старалась лучше проехать в трамвае, пешком редко ходила: на улицах ни фонарей, ни людей.