Один день Дениса Ивановича. Хроники конца света

В нашем случае автор, вкладывая эту легенду в уста Ивана Карамазова, придавая ей черты, без сомнения указующие на римско-католическую церковь (инквизитор, аутодафе) и перенося ее события в средневековую Испанию, скрывает тот факт, что он обвиняет в отходе от Христа не только западную, но и восточную христианскую церковь. Прямо объявить об этом Достоевский, как русский и православный человек не может, а, вероятно, и не хочет.

Легенда настолько ярка, выпукла, поражает воображение читателя не только средневековым антуражем, но и самими действующими лицами – Христом и Инквизитором, что оставляет далеко «внизу» и «позади» себя исповедь старца Зосимы (как и сопутствующие его последним дням картины монастырской жизни). А между тем, в этой исповеди и в этих картинах и заключается то главное, что хочет сказать читателю автор: православная церковь, как и католическая, давно не с Христом, а вне Его, не с Божественной Любовью, а с земною рассудочной, философской истиною.

Великий Инквизитор и старец Зосима – две истории из жизни одной церкви – христианской, расколотой на Запад и Восток.

Те быстрые штрихи, которыми Достоевский рисует жизнь современного ему православия: разговоры о недостаточности содержания священства (а священники в императорской России получали зарплату от государства); отсутствие прилежания священников к воспитанию народа (косвенно обозначенное в исповеди как пожелание старца священству хотя бы час в неделю читать Евангелие детям); изуверское беснование монастырского «отшельника», завидующего тому, что на отпевании Зосимы будут читать молитвы «рангом повыше» (!); теплохладное, а то и неприязненное отношение братии монастыря к старческому окормлению народа; наконец, разброд и отречение даже и «учеников» старца после его смерти (уподобляющее Зосиму Христу) – свидетельствует о теплохладности и самой Церкви. Еще более убеждает в этом путь Зосимы к вере, который описывается во второй части исповеди – в описании этом нет никаких указаний на то, что именно Церковь стала теми вратами, которыми старец вошел к Христу.

Но все это остается вне осознания массового (да и немассового) читателя, который поражен Легендой о Великом Инквизиторе, как вдовица из «Повести о Ходже Насреддине» поражена видением орла и потому забывшая о мыши, оскверняющей посуду. А между тем, фантастический орел неприятия православной церковью Второго пришествия Христова еще только грядет, тогда как осквернение посуды (см. Мф. 23:25–26) церковными фарисеями, озабоченными своим денежным содержанием более, чем духовным взращиванием вверенного им народа, уже есть свершившийся факт во времена Достоевского.

Откат к ветхозаветному презрению «священного братства» (хабурим) к простакам (гаарец) свершился в православии не столь зримо, как в католичестве (где это презрение было явно выражено в причащении в двух видах – для священства и мирян), но стал от этого не менее катастрофическим и проявился в известном богоборчестве двадцатого столетия, которое, может быть, и инициировали «инородцы» и «безбожники», но в котором приняли участие и огромные массы русского народа. Боролись ли они с Христом? Скорее, нет. С Церковью? Без сомнения. Блок оформил это чувство религиозного расщепления в поэме «Двенадцать», поставив впереди революции Христа не в терновом венце, а «в белом венчике из роз» – то есть как воскресшего и «пришедшего победить» (см. Откр. 14:14):

Гуляет ветер, порхает снег.Идут двенадцать человек.Винтовок черные ремниКругом – огни, огни, огни…

Революционный держите шаг!Неугомонный не дремлет враг!Товарищ, винтовку держи, не трусь!Пальнём-ка пулей в Святую Русь —В кондовую,

В избяную,В толстозадую!Эх, эх, без креста!Впереди – с кровавым флагом,И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,Нежной поступью надвьюжной,Снежной россыпью жемчужной,В белом венчике из роз —Впереди – Исус Христос.