Один соверен другого Августа

Август не удивился ее странному вопросу, так как на лицо заплаканной женщины будто кто-то неловко выплеснул ведро простокваши, и она мгновенно застыла там без четких очертаний. Со всей возможной снисходительностью он одной царственно щедрой фразой очертил свой теперешний статус, и реакция на чудо не заставила себя ждать. Будто солнце проникло в бетонные коридоры телевизионного лабиринта и высушило одним касанием луча слезы у жертвы Хроноса.

– Иди ты… Миллионерша? – только и смог выронить открытый рот простушки. Потом она почти повторила фразу журналистки, будто они были генетическими двойниками:

Чудеса, да и только… вот и не верь потом… простигосподи…

Когда Август садился в кресло пожилой гримерши, он положил на полупустой столик у зеркала свиток листов. Это были его стихи к Василисе. Около двадцати любительских и сверхэмоциональных рифмованных краснобайств, как это теперь Августу казалось. Но они ему были дороги самой своей сопричастностью к летописной документалистике его внутренней жизни. Стены в гримерке были унылые и совсем голые, но лицо приветливой гримерши отвлекало внимание на себя. Она спросила про рукопись и, когда услышала ответ, то просто уважительно кивнула и приподняла одну бровь. Для Августа это было достаточной позитивной установкой перед выходом на сцену. При последнем домашнем телефонном разговоре московская журналистка с передачи спросила Августа о его поэтических упражнениях:

– Было бы очень хорошо, чтобы вы, Август, продекламировали на съемке что-нибудь лирическое из вашего творчества. Знаете, это так трогательно: слова про настоящую любовь человека, бредущего наугад по дремучей суровой северной природе. Не совсем наугад? Ну вы-то понимаете, о чем я? Ваша мама мне кое-что читала и мне приглянулось вот это: про грозу, гром, и дождь, и убегающую реку. Да, я запомнила! Будьте так любезны…

Вечером перед съемкой в просторном номере останкинской гостиницы Август стоял один на один перед судом беспощадного зеркала. Этот в человеческий рост судья-правдолюб бесстрастно фиксировал все: волнение голоса, дрожание рук и самое страшное – несвоевременную окаменелость мимики. Его собственное эхо слегка ободряло Августа своим рефреном, а прерывистый гул вечерней улицы из открытого окна имитировал неравнодушный зрительный зал. Благодаря им после третьей попытки слова зазвучали более непринужденно:

Не то чтоб не спалось,

Не то чтобы не елось,

Не то чтоб не жилось,

Не то чтоб не болелось.

Все вроде как у всех.

Но…нечто глубоко… под «нечто» понимаю,

Не собственно свое, а то, что принимаю

Извне, ну а потом храню, было.

Так вот, оно внутри все бегало, как кровь,

И с нею породнившись,

То траверс поборов,

То с горочки спустившись,

По жилочкам неслось.

И часто задыхаясь,

Я открывал свой рот,

Любовью упиваясь.

Да, это все она, чертовка, осклаблясь,

На палке лыжницы бесясь,

То ярко-голубым, а то сталисто-серым светом,

Не замечая ничего при этом,

Виляла, в слалом уводя, и финиша его достичь желала,

И вдруг, перекрестясь, как в пропасти пропала.

Из раны утекла и лавой застит очи,

И дымная река, свернувшись в многоточие,

На теле возвысясь пластом, корой, вулканом,

Пред нами предстает предсмертным чистоганом.

Ну а скорей всего, в лимфоузле лежит,

Как зверь в своей берлоге.

А мимо жизнь бежит

И вновь пути-дороги…

Все после зарастет, исчезнет страсть, как пламя.

На теле зацветет растительность. И нами

Займутся доктора всех будущих времен.

А также само время.

Профессорам достанется любви прошедшей эра.

И лишь кровоточащая ее кальдера

До века и потом еще не остывает,

И тот рубец любви всегда напоминает

О жизни там. Внутри.