Один соверен другого Августа

Это был последний опус к Василисе двухгодичной давности, после которого у Августа навсегда пропала жажда консервирования собственных эмоций в рифме. «Видимо, – размышлял он, по привычке анализируя ситуацию, – я сказал все, что мог. Примерно как Артюр Рембо. Единственно, что все-таки не умер после того, как иссяк родник творчества». Добродетель скромности Августа никогда особо не привлекала, скорее она иногда принуждала его к использованию ее черт в своем облике. Верная память, как антикварная чеканка, продавленная в пространстве новыми декорациями и ролями героев, более вероятнее, чем старые слова, теперь с новой силой тормошила уснувшие было мурашки чувств, снова приглашая их бодро пробежаться по коже. Он еще раз убедился в своей правоте и существовании в себе иной, независимой жизни «там внутри».

Потом он отдал дань геологической романтике и бегло прошелестел таежную метеосводку:

Громыхнуло небо в бубен облаков,

Взволновались кудри северных лесов.

С юга приближался шепелявый гость,

Шепотом стирающий городскую злость.

Сердце вдруг забило первобытный бой,

Жилы натянуло звонкой тетивой –

Молния не хочет вхолостую бить,

А река стремится поскорей уплыть.

Дождь, не постучавшись, отворил окно

В дверь ворвался ветер с кем-то заодно,

Зашумели гости с громом во главе,

Заварили чаю на сухой траве.

Мы сидели долго, выплеснули все,

Что налил нам вечер, что нальет еще.

Отсырели стены от чужих обид,

От страстей туманных был и я убит.

Вдоволь настучавшись градом по столу,

Вдоволь нарыдавшись, дождь иссох к утру,

Мне осталась влажность боголиких черт,

Выбоины в сердце и в душе концерт.

Днем мне надо мерить глубину болот,

Изучать колючесть северных широт.

Вечером и ночью нужно обсыхать,

Сном перенесенным на твою кровать.

Выбрал еще свое любимое. С этими товарищами все было более чем надежно и незыблемо: дорога, рельсы, шпалы, вагоны, лица пассажиров – это его неразлучные друзья и подруги по жизни. И он был всегда рад встрече с ними: и тогда, и сейчас.

Днем иногда внезапно гаснет свет,

И будто небо, веселящим вздором пресыщаясь,

Готово гаркнуть темнотой, но нет:

То черный глаз блестит корыстливым зрачком, и в том не каясь

Наводит порчу на тебя, по-голливудски улыбаясь.

Она, блестяще-въедливая дрянь,

Подсела вовремя в час пик, в час бездны,

И пассажир метро, судьбы читая длань,

Уже влюбился всмерть, и уговоры бесполезны.

Он – жертва безобразных скоростей,

На свалке грез его спасительные царства,

Он закопчен угарным газом новостей,

И вот уж спеленован навсегда агентами злорадства.

Под стук колес, под монотонный зуд

Отполированных станком мелодий

По доброй воле ли его везут

В сырой тупик мировоззренческих теорий?

А в массе лиц шокирующий цвет

Произрастает прогрессирующей язвой,

Ее рассадник – знахарь красоты и крайностей ее апологет,

Не прописал нам сыворотки от любви проказной.

И взгляд газели проберется в сердце оборотистой гюрзой,

И жизнь, как от укуса, встрепенется бегом дивной серны.

От старых драм омоешь тело ей своей слезой,

Но вызванные чувства все равно до пошлости обыкновенны.

…Вагон же мчится; навек пришпаленные рельсы

Одиночеством звенят, вдали в иллюзии сливаясь.