Один триллион долларов

– Правильно.

– Но правительства, – продолжал Маккейн, – демократически выбранные правительства – того же поля ягода! Кто их выбрал? Народ! Правительства выступают за интересы народа. А большинство народов живет по принципу: черт с ними, с другими, лишь бы нам было хорошо.

Джон открыл рот, но не знал, что сказать. Он только хмыкнул, злясь на себя, что ненаходчив в такого рода разговорах.

– А мы работаем над тем, чтобы из сильной позиции направить ход вещей в нужное русло. Мы же ничего не хотим для себя. У нас есть больше, чем достаточно. Вы же понимаете: мы настолько благополучны, что подозрение, что мы хотим разбогатеть, вообще не возникает. И наши намерения подчинены абсолютно рациональным критериям. В первую очередь мы получим в свое распоряжение компьютерную модель мира, самую подробную, какая только есть. С ее помощью мы сможем просчитать последствия любого шага, принимая во внимание все взаимодействия с остальным миром. Мы сможем обосновать любое из наших решений. И единственной мерой всего станет выживание человечества, наилучшее самочувствие для наибольшего числа людей. – Маккейн встал перед ним, подняв руки к груди заклинающим жестом. – Неужто вы не понимаете, что любой вид чьих-то групповых интересов – наш враг? Неважно, правительства то, профсоюзы, объединения лоббистов – все они имеют в виду только выгоды своей группы. Они выступают против несправедливости – в свою пользу! Вы понимаете?

Джон невольно отступил на шаг. Находиться так близко к Маккейну – все равно что встать на пути двадцатитонного локомотива. Но то, что он сказал, было не лишено своей внутренней логики.

– Так я на это еще не смотрел, – с неохотой признал Джон.

– Мне это ясно.

– Я не пропустил ни одних выборов. По крайней мере пока жил в Нью-Йорке. Мой дед учил меня не пренебрегать избирательным правом. Мол, многие погибли за то, чтобы я мог избирать. Он тогда…

– …сбежал от Муссолини, я знаю. И он был прав, ваш дед. Демократия – великое достижение, кто же спорит. Но не все могут себе ее позволить! – Маккейн набрал воздуха, отступил на шаг и посмотрел на Джона, как бы прикидывая, чего от него можно требовать, а чего нет. – Вам не понравится то, что я сейчас скажу.

– И то, что уже сказали, не очень понравилось.

– Куда деваться. Таков мир. Когда запахнет жареным, не до пространных рассуждений. В тяжелые времена нужен человек, способный взять командование на себя. Вождь. Знаете ли вы, откуда взялось слово «диктатор»? Из латыни. В Древнем Риме в критической ситуации на ограниченное время выбирали властителя, приказам которого подчинялись, не рассуждая. Это был диктатор.

Когда возникает опасность, демократия отходит в сторону. Всегда, во все времена. Взгляните на историю непредвзято, и вы увидите, что я прав.

Джон почувствовал, как в нем поднимается испуг:

– Вы хотите, чтобы мы стали диктаторами?

Маккейн громко рассмеялся:

– А как бы вы назвали то, что мы все это время замышляли? Два человека приводят себя в позицию, из которой они могут отдавать приказы всему миру. Ведь именно такой план был с самого начала?

– Но раньше вы не называли это «диктатурой».

– Если бы я произнес это слово, вы бы встали и ушли.

– Разумеется. Я и сейчас раздумываю, не поступить ли так.

– Пожалуйста. Никто вас не неволит. Это ваш триллион, но, Джон, вы должны исполнить прорицание. Прежде чем вы встанете и уйдете, скажите мне, пожалуйста, как вы собираетесь это сделать. Вашей хваленой демократии до сих пор не удалось сделать даже такую малость, как остановить производство фторохлороуглеводов, не говоря уже о серьезных, действенных мерах. Пожалуйста, скажите мне, что вы собираетесь делать. Если вам придет в голову лучший путь, скажите, я его приму! Но я искал его четверть века и не нашел.

Джон смотрел на него с нарастающим ужасом, и глаза его в любую секунду могли лопнуть. Ему пришлось отвернуться, он вдруг ощутил громадную тяжесть.

– Да, у меня никогда не было ясного представления о моей жизни. Но то, что мне никогда не хотелось стать диктатором, –это однозначно.

А ведь ему уже давно пора было понять, что дело идет именно к этому.

– Джон, – сказал Маккейн тихо, почти мягко, – мы гнушаемся таких людей, как Саддам Хусейн, вовсе не потому, что они диктаторы. Мы их гнушаемся потому, что они действительно губят людей. Вот то, что делает их тиранами. Мы, Джон, не будем уничтожать людей, мы будем их спасать.Мы обладаем такого рода властью, какой еще никто никогда не обладал, и мы единственные, кто еще способен удержать человечество перед пропастью, к которой оно мчится сломя голову.

Джон поднял глаза. Помедлил. Мысли в его голове пришли в полный хаос.

– Я знаю, что это нелегко. У меня было двадцать пять лет времени, чтобы привыкнуть к этой мысли, но даже это было нелегко.

– Конечно, – собственный голос показался Джону чужим и охрипшим.

– Я тоже всегда ходил на выборы. – Маккейн безрадостно рассмеялся: – Но за Джона Мейджора я не голосовал.

Джону припомнился ужин. Холодное неприятие, продемонстрированное премьер-министром.

– Думаю, я как-нибудь справлюсь.