Одинокий путник

Каждая мелочь монастырского существования поначалу причиняла Лешеку боль. Мокрый черный хлеб с кислым привкусом, с волглой коркой – да матушка бы не сумела испечь такого, даже если бы очень постаралась! Тонкий матрасик, двадцать человек в одной комнате, запах немытых тел, от которого спазмом сжимаются легкие.

Могила. Это могила под крестом, где люди погребены заживо, где они гниют, не успев умереть – от вшей, от сырости, от нездоровой жизни. Здесь никто не ходит по лесу просто так, чтобы побыть в одиночестве, подумать, посмотреть на небо, тронуть рукой ствол дерева и почувствовать, как под корой бежит живой сок. Здесь вообще нельзя побыть одному, здесь на тебя все время косятся чьи-то подозрительные глаза, подслушивают чужие уши, и только схимники наслаждаются одиночеством, но одиночество их – просто еще более глубокая могила.

Выходя же за пределы спальни, особенно днем, Лешек непрерывно чувствовал страх. Ему казалось, что с ним непременно сделают что-нибудь ужасное, за то, что он чужой, за то, что он не желает поклоняться их ревнивому богу. Он считал, что все вокруг видят, о чем он думает, и им хочется заставить его молиться так же, как молятся они. Он ходил на службы, крестился, кланялся, и озирался по сторонам – заметил ли кто-нибудь, как ему хочется вырваться из храма?

Лешек принял послушание, чтобы никто не догадался о его ненависти к их богу. Он боялся примерно так же, как в шесть лет, когда ходил по стеночке и опасался громко вздохнуть. Только на этот раз он не хотел быть хорошим, как тогда, он хотел, чтобы все думали, что он – такой же, как они. Он отлично понимал, что его страх не имеет ничего общего с действительностью, но каждую минуту ждал, что о нем доложат Дамиану, и тот прикажет дружникам: «Давайте его сюда и разводите костер».

Постепенно страх притупился, а боль ушла вглубь, и перестала быть нестерпимой, и вместе с этим пришла тоска – Лешек каждую минуту ощущал бессмысленность монастырской жизни, ее бесплодность, когда каждый день тупо приближает тебя к смерти, и не несет ничего, кроме подготовки к смерти. Вся жизнь – подготовка к смерти. Как это абсурдно, как искажает суть и смысл бытия!

Он и в детстве тяготился бесконечными службами, хотя приютских мальчиков освобождали от большинства повечерий и полунощниц. Послушники же, как и монахи, поющие в хоре, участвовали во всех бесчисленных богослужениях. Лешек посчитал, что в обычный день, не воскресный и не праздничный, стоит на клиросе не менее десяти часов в день, в праздники же – и все шестнадцать. Когда-то затверженные наизусть слова бесстыжей лести, обращенной к богу, всплывали в памяти сами собой, только теперь Лешек старался вдуматься в смысл того, что он произносит: в малопонятные, искаженные до неузнаваемости слова, из которых составлены молитвы. Вдумывался и ужасался – неужели богу и вправду угодно слышать столь откровенное заискивание? Неужели именно эти слова, более подходящие трусливому невольнику в ожидании заслуженного наказания от хозяина, требуются богу?

Тяжелый запах ладана и горящего воска в маленькой зимней церкви плавал над клиросом душным серым облаком, и если служба шла без перерыва больше трех часов, Лешек чувствовал, как слабеют ноги и не хватает воздуха, как мутная пленка затягивает глаза, и свечи расплываются широкими радужными пятнами. Голова трещала и туманилась, и Лешеку стоило большого труда не упасть в обморок, стараясь вдыхать медленно и глубоко.

Среди послушников осталось не так много ребят, вместе с которыми Лешек рос в приюте: часть из них ушла в дружину Дамиана и приняла постриг, часть покинула монастырь, получив наделы земли в близлежащих деревнях, поэтому Лешека окружали в основном люди малознакомые. Единственная его радость в монастырской жизни – Лытка, и тот все время старался убедить его в правильности веры в Христа, рассказывая сказки о своем боге. С Лыткой Лешек не боялся быть откровенным, но старался не переходить границ дозволенного. Лытка, по крайней мере, не докладывал духовникам о его «грехах». Остальные же послушники постоянно доносили друг на друга, и Лешеку казалось, чем страшней наказание назначал за грехи духовный отец, тем сильней они радовались и потирали руки.

Он боялся, что кто-нибудь донесет и на него, ему была отвратительна даже мысль о том, что его высекут на глазах у всех, как нашкодившего щенка, но оказалось, что чужого доноса для этого вовсе не требуется: послушников секли по пятницам всех поголовно. Лытка не понимал его, он не видел за наказанием ничего, кроме своего любимого умерщвления плоти, он мечтал быть униженным, и Лешек не сумел ему объяснить, в чем состоит чудовищность этого правила.