Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Выходит Бык, и медленно мы тащимся через дорогу в бар, я перебегаю на другую ее сторону поджентльменить ее. О, что я за старая сестрица — Тут как в Гонконге, беднейшие сампанные девы и матери речные в китаезных брючках отталкиваются венецианским рулешестом, и в миске нет риса, даже у них, фактически у них в особенности собственная гордость, и осудят такую старую сестрицу, как я, и их прекрасные попочки в лоснящем сияющем шелку, их печальные лица, высокие скулы, смуглый цвет, глаза; они смотрят на меня в ночи, на всех клиентов Джонов в ночи, это их последнее прибежище. Вот бы я умел писать! Лишь прекрасному стиху бы это удалось!

Как хрупка, бита, окончательна Тристесса, когда мы загружаем ее в спокойный вражественный бар, где мадам Икс сидит, считая свои песо в задней комнатке, лицом ко всему, а мелкий усатый озабоченный бармен украдкой кидается нас обслужить, и я предлагаю Тристессе стул, что скроет ее прискорбное изуродованное лицо от мадам Икс, но она отказывается и садится как ни попадя. Что за троица в баре, обычно оставляемом на откуп армейским офицерам и мексовым предпринимателям, пенящим себе усы в кружках послеобедья! Высокий костлявый пугающий горбоспинный Бык (что о нем думают мексиканцы?) в своих совиных очках и с медленной тряской, но твердоидущей походкой, и я, мешкоштанный придурок-гринго, с расчесанными волосами и кровью, и краской на джинсах, и она, Тристесса, закутанная в пурпурную шаль, тощая, нищая, как торговка лотерейными билетами на улице, как фатум в Мехико. Я заказываю стакан пива, чтобы прилично выглядело, Бык снисходит до кофе, официант нервничает –

О, головная боль, но вот она сидит со мной рядом, я впиваю ее — По временам оборачивает ко мне эти пурпурные глаза — Она болеет и хочет ужалиться, у Быка нету — Но она сейчас пойдет срастит три грамма на черном рынке — Я показываю ей картинки, которые рисовал, Быка в его кресле в пурпурной небесной опиевой пижаме, себя и своей первой жены («Mi primera esposa», она ничего по этому поводу не замечает, ее глаза кратко глядят на каждую картинку) — Наконец, когда я показываю ей свою картину «Свеча, горящая в ночи», она даже не смотрит — Они говорят о заразе — Все время мне хочется обнять ее и сжать ее, стиснуть это маленькое хрупкое недостижимое нетамошнее тело –

Платки немного спадают, и ее перевязка показывается в баре — жалкая — Я не знаю, что делать — Начинаю свирепеть –

В конце концов она заговаривает о подружкином муже, который выставил ее из дому в тот день, вызвав легавых (он и сам легавый). «Легавых позвал, потому что я не даю йму мое тело

», — сварливо говорит она.

Ах, значит, она считает свое тело каким-то призом, который не хочет раздавать, ну ее к черту — Я разворачиваюсь в своих чувствах и суплюсь — Гляжу на ее обесчувствленные глаза –

Бык тем временем предупреждает ее насчет дурцефалов, а я ей напоминаю, что ее старый бывшелюбовник (ныне покойный торчок) говорил мне тоже, чтобы к ним и близко не подходил — Вдруг смотрю на стену, а там картинки красивых девок календаря (который висел у Эла Дэмлетта в комнате во Фриско, по одной на каждый месяц, за токайским вином мы, бывало, им поклонялись), привлекаю к ним Тристессино внимание, она отворачивается, бармен замечает, я себя чувствую животным –

И все предыдущие ensalchichas и papas fritas

минувшего года, ах, Вышний, что же ты делаешь со своими детьми? Ты с этим своим печальным сострадательным и ничего-никогда-не-сказуемым непрекрасным ликом, что ты делаешь со своими крадеными детьми, которых покрал из своего разума подумать мысль, потому как тебе скучно было, или ты был Разум — не надо было так поступать, Господи, Пробудительность, не стоило тебе играть в эту игру страдай-умри с детишками у себя же в уме, спать не стоило, свистеть музыкантам и танцевать, в одиночестве, на облаке, вопя звездам, что создал, Бог, но никогда и не стоило придумывать и сверху присыпать превратных перевертышей, приподстраиваемых маленьких печальников Карикатурвилла, вроде нас, детей — Бедный плачущий Бык — дитя, когда болею, и я плачу, и Тристесса, которая себе даже плакать не дает…

О, что был за верезг, что заве́ршил и закрушил в ревущей мощи, дабы создался сей нефтелужистый мир? –

Из-за того, что Тристессе нужна моя помощь, но она ее не примет, а я не дам, однако, предполагая, что все на свете посвятили себя помощи другим весь день напролет, из-за грезы или видения свободы вечности, не будет ли мир тогда сад? Арборетум Арден, где полно любовников и вахлаков в облаках, юных пьюных, что грезят и дерзят на этих облаках, боги — все равно бог бы бился? Посвятите себя боги-не-деритесь и бах! Мисс Дурцефал отворит свои розовые уста и давай целоваться в мире весь день, а мужчины будут спать — И не будет там ни мужчин, ни женщин, а один только секс, первородный секс ума — Но тот день так близок, что пальцами щелкни — и покажется, ему-то что за беда?.. С этим недавним событьицем под названием «мир».