Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Я поворачиваюсь и вижу оба их пальтеца, спины пальтец, величественно, мексиканно-женственно повернуты, с неизмеримым достоинством, потеки пыли и всей этой уличной штукатурки, и всего вместе, две дамы медленно идут по тротуару, как мексиканские женщины да и французско-канадские женщины ходят в церковь поутру — Что-то есть неизменимое в том, как оба их пальто обратились против баб в кухне, против встревоженного лица Быка, против меня — Я бегу за ними — Тристесса на меня серьезно смотрит: «Я иду к Индио для чтобы укол», и тем самым, тем нормальным самым она это всегда говорит, словно бы (наверное, я врун, берегись!), словно бы не шутит и на самом деле хочет ужалиться –

А я ей говорил: «Хочу спать, где ты сегодня спишь», но фиг там влезу я к Индио или даже она, его жена ее терпеть не может — Они идут величественно, я величественно колеблюсь, с величественной трусостью, боясь баб из кухни, которые отказали Тристессе от дома (за то, что поразбивала все в своих дурцефальных приходах) и превыше прочего воспретили ей даже проходить через их кухню (единственный ход в мою комнату), вверх по узким вьющимся железным ступенькам в слоновокостную башню, что дрожат и трясутся –

«Они тебя нипочем не впустят! — орет Бык из дверей. — Пусть идут!»

Одна квартирохозяйка — на тротуаре, мне слишком стыдно и пьяно смотреть ей в глаза –

«Но я им скажу, что она умирает!»

«Сюда заходи! Сюда!» — орет Бык. Я поворачиваюсь, они сели на первый же автобус на углу, ее больше нет –

Либо она умрет у меня на руках, либо я об этом услышу –

Что за саван стал причиной, отчего тьма и небеса смешались прийти и возложить мантию печали на души Быка, Эль-Индио и моей, кто все втроем ее любят и плачут в наших мыслях, и знают, что она умрет — Трое мужчин, из трех разных наций, желтым утром черных шалей, что за ангелическая демоническая сила это измыслила? — Чему — случиться случится?

Ночью свисточки мексиканских легавых дуют, мол, все хорошо, а все отнюдь не хорошо, все трагично — не знаю, что и сказать.

Жду лишь снова ее увидеть –

И лишь в прошлом году она стояла у меня в комнате и говорила: «Друг лучше песо, который дает тебе в постели», когда все еще все равно верила, что мы сведем наши измученные животы вместе и избавимся хоть от какой-то боли — Теперь же слишком поздно, слишком –

У себя в комнате ночью, дверь открыта, я смотрю, увидеть, как она войдет, как будто сумела проникнуть через эту кухню баб — А мне ее искать на Воровском рынке Мехико, вот что, видать, придется мне делать –

Врун! Врун! Я вру!

И, предположим, я пойду ее искать, а она снова захочет ударить меня по голове, я знаю, это не она, а дурцефалы, но куда мне ее взять, и что решит, если с ней спать? Мягчайший поцелуй бледно-розовейших губ я же получил, на улице, еще один такой, и мне конец –

Стихи мои украли, деньги украли, моя Тристесса умирает, мексиканские автобусы пытаются меня сбить, зернь в небе, фу, мне и присниться никогда не могло, что все будет так плохо –

И она ненавидит меня — Зачем она меня ненавидит?

Потому что я такой умный.

«Как пить дать, вот как ты тут сидишь, — твердит Бык с самого утра, — Тристесса вернется, постучится в это окошко тринадцатого за деньгами для своего сбытчика» –

Он хочет, чтобы она вернулась –

Приходит Эль-Индио, в черной шляпе, печальный, мужественный, по-майянски строгий, озабоченный. «Где Тристесса?» — спрашиваю я; он говорит, разведя руки: «Я не знаю».

Кровь ее у меня на штанах, как моя совесть.

Но приходит она раньше чем мы ожидали, ночью 9-го — В самый раз, когда мы там сидим, о ней разговариваем — Постукивает в окно, но не только, просовывает чокнутую смуглую руку в старую дыру (где Эль-Индио месяц назад пробил кулаком в ярости от беззаразности), она хватает громадные розовые шторы, которые Бык торчково-мудро вешает с потолка до подоконника, она дрожит и трясет их, и отметает их в сторону, и заглядывает внутрь, и словно бы поглядеть, не ныкаем ли мы от нее морфиевые вмазки — Первым она видит мое улыбающееся повернутое лицо — Должно быть, противно ей от этого стало адски. «Быг — Быг».

Бык поспешно одевается, выйти и поговорить с ней в баре через дорогу, в дом ей нельзя.

«Ай, да пусти ты ее».

«Не могу».

Выходим оба, я первым, пока он запирает, и там сталкиваюсь лицом к лицу с моей «большой любовью» на тротуаре в сумрачных вечерних огнях, я могу только пошоркать немного ногами и подождать в очереди времени. «Как ты?» — говорю я впрямь.

«Ничо».

Левая сторона ее лица сплошь одна большая грязная повязка с черной запекшейся кровью, она ее прячет под черным головным платком, держит его намотанным.

«Где это случилось, со мной?»

«Нет, после как ушла от тебя, три разы я упала». Она показывает три пальца. У нее случилось три дальнейших припадка. Ватинная подбивка висит, и долгие ленты «хвостов» спускаются чуть ли не до подбородка — Выглядела бы ужасно, не будь святой Тристессой.