Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Но пока мы там стоим, Тристесса вдруг говорит: «Як» (я) «всю ночь» — и давай изображать, как я дрожу на всеночной улице; поначалу мне смешно, солнце теперь желто-жаркое у меня на куртке, но мне тревожно видеть, как она изображает мою дрожь с такой судорожной серьезностью, и Крус это замечает и говорит: «Хватит, Тристесса!», но та продолжает, глаза у нее дикие и белые, дрожит всем своим худым телом в пальто, ноги начинают подгибаться — я тянусь смеясь: «Ай да ладно» — ее же ежит больше, и спазмы уже, как вдруг (покуда я думаю: «Как она может меня любить, насмехаясь надо мной вот эдак серьезно»), она давай падать, кое изображение зашло уж слишком далеко, я пытаюсь ее схватить, она сгибается до самой земли и висит с минуту (совсем как в тех описаниях, что мне только что давал Бык, героиновых наркоманов в откидоне до самых башмаков своих на Пятой авеню в эпоху 20-х, до самого низу, пока голова у них не виснет совсем на шеях, и двинуться некуда, только вверх либо плашмя прямо на темечко), и к боли моей и хрясть, Тристесса берет и тяпает черепом оземь, и падает головой прямо на жесткий камень, и отключается.

«Ох, нет, Тристесса!» — кричу я и хватаю ее под руки, и перевертываю ее, и сажаю себе на корточки, а сам опираюсь на стену — Она дышит тяжко, и вдруг я вижу кровь по всему ее пальто — «Она умирает, — думаю я, — ни с того ни с сего она тут вздумала помирать… Этим безумным утром, в эту безумную минуту» — И тут же старик с молящими глазами по-прежнему смотрит на меня со своей метлой, мужчины и женщины заходят за анисовкой, переступая через нас (с робким безразличием, но медленно, едва глянув вниз) — Я прикладываю к ней свою голову, щека к щеке, и обнимаю крепче, и говорю: «Non non non non»

, а сам имею в виду: «Не умирай» — Крус на земле с нами по другую сторону, плачет — Я держу Тристессу за маленькие ребра ее и молюсь — Теперь кровь струится у нее из носа и рта -

Никто не сдвинет нас из этого дверного проема — в этом я клянусь –

Я понимаю, что здесь для того, чтоб отказываться давать ей умирать –

Мы набираем воду, моей большой красной банданой, и немного промакиваем ее — Несколько погодя конвульсивных судорог вдруг она становится крайне спокойна и открывает глаза, и даже смотрит вверх — Она не умрет — Я это чувствую, она не умрет, уж у меня-то на руках да и прямо сейчас, но я к тому же чувствую: «Она должна знать, что я отказался, и теперь она будет рассчитывать, будто я покажу ей нечто получше вот этого — вечного экстаза смерти» — О, Златая Вечность и, как я знаю, смерть лучше всего, но «Non

, я тебя люблю, не умирай, не бросай меня… Я слишком тебя люблю» — «Потому что я тебя люблю, разве недостаточно этой причины, чтоб попытаться жить?» — О, изуверская судьба нас, человеческих тварей, всякий из нас неожиданно в какой-то ужасный миг помирает и пугает всех наших любимых, и падалью белый свет, и трескается мир, и всем героиновым наркоманам во всех желтых городах и песчаных пустынях не может быть дела — и они тоже умрут –

Вот Тристесса пытается встать, я поднимаю ее за маленькие сломанные подмышки, она кренится, мы оправляем на ней пальто, бедное пальтишко, стираем немного крови — Идем было — Идем было желтым мексиканским утром, не мертвые — Я даю ей идти самой впереди нас, торить путь, она это делает сквозь невероятно грязные пялящиеся улочки, полные дохлых собак, мимо раззявившей рты детворы и старух, и стариков в грязном рванье, на поле камней, через которое мы спотыкаемся — Медленно — Я это ощущаю сейчас в ее молчании. «Так вот что ты мне даешь вместо смерти?» Я стараюсь постичь, что мне вместо этого ей дать — Нет такого, что лучше смерти — Я могу лишь спотыкаться за ней следом, иногда я кратко веду, но из меня не очень мужская фигура, Мужчины, Который Ведет — Но я знаю, что она теперь умирает, либо от эпилепсии, либо от сердечной, шоковой, либо дурцефальной судороги, и из-за этого никакая квартирная хозяйка меня не остановит, когда я приведу ее домой в свою комнату на крыше и дам ей поспать и отдохнуть под моим раскрытым спальником, с Крус и мной вместе — Я ей это говорю, мы ловим такси и трогаемся к Быку — Выходим там, они ждут в такси, пока я стучусь ему в окошко, за деньгами на такси –

«Крус сюда нельзя вести! — вопит он. — Ни ту ни другую!» Деньги мне он дает, я плачу таксисту, девушки выходят, и вот в дверях большое сонное лицо Быка говорит: «Нет. Нет — в кухне полно баб, они вас нипочем не пропустят!»

«Но она же умирает! Мне надо о ней позаботиться!»