Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Я походил вокруг, на Пигаль начало слякотить, как вдруг солнце вырвалось на Рошешуа, и я открыл Монмартр. Теперь я знал, где буду жить, если когда-нибудь вернусь в Париж. Карусели для детворы, восхитительные рынки, прилавки с hors d’o euvres, лавки с винными бочками, кафе у подножия величественной белой базилики Sacré-Cœur, очереди женщин и детей, ожидающих горячего немецкого хвороста; молодой нормандский сидр внутри. Красивые девушки возвращаются домой из приходской школы. Тут надо жениться и семью заводить, узкие счастливые улочки полны детей, и они тащат длинные булки хлеба. За четвертачок я купил с лотка огромный кус сыра «грюйер», затем громадный шмат заливного мяса, вкусного, как сам порок, затем в баре спокойный стакан портвейна, а потом пошел смотреть на церковь высоко на утесе, глядящую на мокрые от дождя крыши Парижа.

La Basilique du Sacré-Cœur de Jésus благолепна, может, по-своему одна из красивейших церквей (если у вас душа рококо, как у меня): кроваво-красные кресты в витражных окнах, куда западное солнце посылает золотые столбы на витиеватые византийские синевы напротив, представляющие иные ризницы — натуральные кровавые бани в синем море, — и все бедные печальные таблички, отмечающие строительство церкви после осады Бисмарком.

Вниз по склону под дождем, я зашел в великолепный ресторан на рю де Клиньянкур и съел тот ни с чем не сравнимый французский суп-пюре и целую трапезу с корзинкой французского хлеба и моим вином, и тонконогими бокалами, о которых мечтал. Глядя через весь ресторан на робкие бедра новобрачной девушки, у которой большой медовомесячный ужин с ее молодым мужем-фермером, ни та ни другой ничего не говорили. Им теперь полвека вот такого в какой-нибудь провинциальной кухне или столовой. Солнце вновь прорвалось, и с набитым животом я побродил меж тиров и каруселей Монмартра и увидел молодую мать, обнимавшую свою маленькую дочурку с куклой, качавшую ее на коленках, и смеясь, и обнимая ее, потому что им так весело было на карусельной лошадке, и я заметил в ее глазах божественную любовь Достоевского (а наверху, на горе над Монмартром, Он раскрывал Свои объятия).

Теперь чувствуя себя чудесно, я прогулялся и снял наличку по дорожному аккредитиву на Gare du Nord

, и прошел всю дорогу пешком, веселый и довольный, по бульвару де Мажента к громадной пляс де ла Репюблик и дальше вниз, иногда срезая путь по боковым улочкам. Уже ночь, вниз по бульвару дю Тампль и авеню Вольтер (заглядывая в окна неведомых бретонских ресторанчиков) до бульвара Бомарше, где мне показалось, что вижу мрачную тюрьму Бастилию, но я даже не знал, что ее снесли в 1789 г. и спросил у одного парня: «Où est la vielle prison de la Révolution?», а он расхохотался и сообщил мне, что несколько камней от нее осталось в станции подземки. Затем в подземку: поразительно чистые художественные рекламы, вообразите рекламу вина в Америке, на которой показана голенькая десятилетняя девочка в дурацком колпачке, свернувшаяся вокруг бутылки вина. И поразительная карта, что зажигается и показывает тебе маршрут разноцветными пуговичками, когда нажимаешь кнопку станции назначения. Вообразите нью-йоркскую МСП. И чистенькие поезда, бродяга на лавке в чистой сюрреалистической атмосфере (не сравнить с остановкой на Четырнадцатой улице по линии Кэнарси).

Парижские «воронки» пролетали мимо, распевая дии да,

дии да.

На следующий день я прогулялся, осматривая книжные магазины, и зашел в библиотеку Бенджамина Франклина, на месте старого «Кафе Вольтер» (лицом к «Комеди Франсез»), где бухали все — от Вольтера до Гогена и Скотта Фицджералда, а теперь здесь тусня чопорных американских библиотекарей безо всяких выражений на лицах. Затем прошелся до Пантеона и поел восхитительного горохового супу и маленький стейк в отменном переполненном ресторанчике, набитом студентами и вегетарианской юридической профессурой. Потом посидел в скверике на пляс Поль-Пэнлеве и мечтательно понаблюдал за изгибающимся рядом прекрасных розоватых тюльпанов, прямых и покачивавших толстых лохматых воробьев, красивых коротко стриженных мадемуазелей

, гулявших мимо. Не то чтоб французские девушки были красивы, все дело в их хорошеньких ротиках и том, как прелестно они говорят по-французски (ротики их розово напучиваются), как они усовершенствовали короткую стрижку и как они медленно прохаживаются, с великой изощренностью, и, разумеется, в их шикарной манере одеваться и раздеваться.

Париж, наконец-то удар в сердце.

Лувр — мили и мили похода в виду у великих полотен.