Одиссей Полихроніадесъ

Они увидали меня и пошли ко мн навстрчу… Я сказалъ имъ, что ихъ ждутъ на монастырскомъ двор.

Изъ разговора ихъ я слышалъ только, что Исаакидесъ говорилъ отцу такъ:

— Попробуйте. Постарайтесь. Это дло будетъ врное. Вы сами говорите, что Благовъ какъ будто бы остался доволенъ вами въ Загорахъ…

— Да! — сказалъ отецъ, — Благовъ! А гд Благовъ?

— И этотъ, и этотъ добрый человкъ… Онъ съ вами былъ очень любезенъ здсь на остров.

— Вжливый человкъ, образованъ, — возразилъ отецъ…

— Не бойтесь; и я постараюсь. Конечно, онъ человкъ молодой, неопытенъ, съ краемъ нашимъ не знакомъ; управляетъ въ первый разъ, торопится, думаетъ по доброт души угодить намъ, христіанамъ. Бостанджи-Оглу человкъ ничтожный, жалкій, онъ тоже не здшній; всхъ сплетеній интересовъ здшнихъ еще не знаетъ, вритъ Куско-бею: Бакевъ пожаллъ огородниковъ.

— У меня и своихъ длъ достаточно, — возразилъ отецъ. — Я и безъ того не имю покоя. И мн люди должны и не платятъ…

— Ничего, ничего! — говорилъ Исаакидесъ. — Милый мой Одиссей, поди туда и скажи, что мы сейчасъ придемъ. И вмст съ тмъ вызови потихоньку сюда Бостанджи-Оглу…

Я исполнилъ желаніе Исаакидеса, сказалъ г. Бакеву и доктору, что было нужно, и вызвалъ Бостанджи-Оглу изъ монастыря.

Исаакидесъ тотчасъ напалъ на него.

— Зачмъ же вы сообщили такія неосновательныя свднія г. Бакеву по длу огородниковъ? Зачмъ вы поврили Куско-бею? Счастье еще, что г. Бакевъ благоразуменъ и спросилъ свдущихъ людей.

— И это не помогло, — перебилъ отецъ. — Г. Бакевъ завтра пошлетъ свой мемуаръ… Онъ такъ сказалъ.

— Нтъ! нтъ! — воскликнулъ Исаакидесъ. — Вы, Бостанджи-Оглу, человкъ молодой, умный, ученый, хорошій. Если вы по молодости увлеклись, надо исправить это дло. Надо сдлать такъ, чтобы мемуаръ уничтожить и чтобы г. Бакевъ на киръ-Полихроніадеса не сердился. Устройте это, душечка моя, прошу васъ.

Бостанджи-Оглу сильно покраснлъ и смутился.

— Я не виноватъ, — сказалъ онъ, — Бакевъ самъ хотлъ этого. Онъ говорилъ: «довольно… я уже все понялъ!» Можетъ быть ему хотлось безъ Благова поскорй отличиться. Чмъ же я виноватъ?..

— Никто васъ винить не будетъ, — отвчалъ ему Исаакидесъ, — добрый мой, если вы исправите это дло. Надо, чтобы г. Бакевъ убдился, что киръ-Полихроніадесъ желалъ добра русскому консульству. Заходите завтра ко мн; вы такъ долго у насъ не были. И супруга моя спрашивала не разъ: «отчего Бостанджи-Оглу давно не былъ? Онъ такой пріятный и остроумный юноша!» Заходите, мы поговоримъ. Какое варенье сварила моя киріакица! И не говорите!

Съ этими словами Исаакидесъ вошелъ на монастырскій дворъ и мы вс за нимъ.

Кавассы, взявшись за руки, плясали посреди двора.

Архистратигъ эпирскій, Маноли, кавассъ-баши, прыгалъ высоко, звеня оружіемъ и разввая складки пышной фустанеллы. Но онъ не могъ превзойти въ искусств плясать семидесятилтняго старика Ставри, который сражался когда-то подъ начальствомъ Караискаки, былъ пятнадцать лтъ потомъ разбойникомъ въ горахъ и теперь жилъ процентами съ собственнаго капитала и служилъ при консульств изъ чести и для права носить оружіе. Ставри былъ первый танцоръ въ Янин.

Г. Бакевъ, Чувалиди и докторъ лежали на коврахъ и смотрли.

Мы присоединились къ нимъ.

Казалось, все такъ было весело и мирно. Сама воинственность арнаутская являлась въ этотъ пріятный мигъ лишь въ свтломъ вид красивой и безобидной военной пляски.

Однако конецъ этого дня долженъ былъ помрачиться, и вечернія мои ощущенія были еще хуже утреннихъ, когда я видлъ раздоры въ митрополіи, нершительность греческаго консула, насмшки британскаго, свирпость Бреше и досаду Бакева на моего обремененнаго заботами и дорогого отца.

Утро этого дня было пасмурно, полдень ясенъ, а вечеръ…

Когда пляска кончилась, музыкантамъ приказано было отдохнуть.

Чувалиди возобновилъ случайно разговоръ объ Али-паш.