Одиссей Полихроніадесъ

Для провѣрки мыслей моихъ я пробовалъ говорить объ этомъ кое-съ-кѣмъ; напримѣръ съ Кольйо и съ кавассомъ Ставри. Кольйо пожималъ только плечами и отвѣчалъ: «Почемъ я знаю!» Но почтенный Ставри, который самъ жилъ процентами съ небольшого капитала (нажитаго имъ еще прежде, вѣроятно разбоемъ), очень ободрилъ меня, сказавъ:

— Конечно такъ! Пусть турки, если у нихъ есть мозгъ, различаютъ хорошія расписки отъ худыхъ. Развѣ это твое дѣло? Пусть греческій консулъ наказываетъ Исаакидеса за мошенничество, какъ нужно и какъ въ Элладѣ наказывать за это полагается. А что́ же тутъ худого, если твой отецъ возьметъ съ Исаакидеса то, что́ прилично? Это ты хорошо самъ понимаешь.

Эта рѣчь Ставри очень меня развеселила. Прошла еще недѣля; я написалъ второе письмо отцу и просилъ еще разъ настойчиво его наставленій: «что́ мнѣ отвѣчать, когда у меня будутъ спрашивать что-нибудь, и не нужно ли и мнѣ дѣйствовать какъ-нибудь съ моей стороны?» Справлялся я разъ и у Бостанджи-Оглу, не начато ли опять дѣло въ тиджаретѣ, но онъ отвѣтилъ грубо: «Не начнетъ никогда Благовъ этого грязнаго дѣла». Онъ желалъ, разумѣется, оскорбить этимъ моего отца и повторялъ съ гримасой: «Такое грязное! Такое грязное дѣло!..», такъ что я уже не сталъ больше обращаться къ нему, а спрашивалъ все у кавассовъ. Они говорили раза три: «нѣтъ»; а на четвертый сказали: «сегодня начали!»

Я вздрогнулъ внутренно и ждалъ, что́ будетъ.

Мечты внезапнаго обогащенія продолжали услаждать меня, и я предавался имъ теперь тѣмъ охотнѣе и тѣмъ безстыднѣе, что самъ не могъ, казалось мнѣ, несмотря на всѣ просьбы и совѣты Исаакидеса, ничего сдѣлать для ускоренія благопріятнаго для насъ исхода.

Заговорить самому съ Благовымъ, подойти къ нему униженно и сказать ему такъ, какъ говорили ему у насъ многіе другіе: «Прошу васъ, сіятельнѣйшій мой г. консулъ, нельзя ли».

Нѣтъ! Это ужасно!.. Этого я не могъ! Одна мысль о томъ, какъ онъ съ удивленіемъ спроситъ: «Что́? что́?» или какъ все лицо его иронически просвѣтлѣетъ, когда я начну говорить… Эта одна мысль наводила краску стыда на щеки мои и полагала дверь огражденія на уста мои.

А мечтать, предоставляя все року и фортунѣ — я могъ, и мечталъ. Но и то не очень долго. На слѣдующій же день послѣ того, какъ въ торговомъ судѣ возобновилась тяжба эта, парамана отца Арсенія пришла ко мнѣ и сказала, что старый священникъ очень проситъ меня зайти къ нему поскорѣй, какъ только я буду свободенъ.

Я тотчасъ же пошелъ къ нему. У дверей церковнаго двора я увидѣлъ новую вѣнскую карету Шерифъ-бея.

Въ каретѣ не было никого. Я обратился къ кучеру турку съ вопросомъ: «Кто это пріѣхалъ къ священнику?», но кучеръ, окинувъ меня сердитымъ взглядомъ, спросилъ: «А ты самъ кто такой?»

Я сказалъ этому варвару, что я сынъ русскаго драгомана, и надѣялся этимъ смягчить его; однако напрасно; онъ молча отвернулся, почти презрительно взглянувъ еще разъ на меня.

Когда я, отвѣтивъ на его видимую грубость тайнымъ презрѣніемъ, вошелъ въ прихожую, то услыхалъ довольно громкій, но пріятный женскій голосъ изъ пріемной отца Арсенія, и парамана, выскочивъ изъ кухни, поспѣшно сообщила мнѣ, что тамъ сама мать Шерифъ-бея.

Отецъ Арсеній тотчасъ же вышелъ ко мнѣ. Онъ былъ немного взволнованъ и, давъ мнѣ поцѣловать десницу свою, по обычаю спросилъ все-таки сначала, здоровъ ли я, здоровъ ли консулъ и т. д.; однако по безпокойному выраженію лица его я видѣлъ, что онъ сейчасъ спроситъ у меня что-нибудь болѣе важное.

И точно, онъ началъ такъ:

— Что́ мы теперь будемъ дѣлать съ этою женщиной? Она сокрушается о сынѣ своемъ. У нихъ и безъ того въ домѣ только что случилось большое несчастье. Жена молодая убѣжала отъ него къ отцу своему. А почему она убѣжала, этого я не могу тебѣ сказать. А тутъ вотъ въ тиджаретѣ вчера началъ Благовъ дѣло отца твоего… Пріѣхала, проситъ и плачетъ, чтобы я уговорилъ митрополита нашего отлучить отъ церкви Исаакидеса и отца твоего, обоихъ, за лжесвидѣтельство и обманъ… Безумныя вещи!.. Что́ будешь дѣлать съ ней… мать! женщина… Что́ ты скажешь?

— Что́ мнѣ сказать, старче? — отвѣчалъ я. — Развѣ я могу судить о такихъ великихъ дѣлахъ…

— Не суди… Не суди… Я тебѣ говорю, чтобы ты зналъ только. Надо отцу скорѣе написать. Она проситъ также, чтобы я къ Благову сходилъ, попросилъ бы его дѣло это пріостановить… Не могу я и этого сдѣлать… А ты скажи мнѣ, не знаешь ли, какъ отецъ твой въ эту тяжбу запутался?

Я и ему сказалъ то же, что́ Благову, т.-е. то, что́ зналъ.

— Больше ничего нѣтъ? — спросилъ священникъ пытливо. — Пусть будетъ такъ. А можетъ быть и еще что-нибудь знаешь. Такъ ты мнѣ скажи. Мнѣ ты можешь сказать.

Я прибавилъ, что самъ только на-дняхъ узналъ навѣрное, что тяжба въ торговомъ судѣ будетъ вестись отъ имени отца моего, а не отъ имени Исаакидеса.

Отецъ Арсеній подумалъ, подумалъ, ушелъ опять въ пріемную, и немного погодя я услыхалъ голосъ ханумисы: «Ничего! Ничего! Пусть войдетъ онъ самъ…» и вслѣдъ за этимъ отецъ Арсеній отворилъ снова дверь и кликнулъ меня.