Одиссей Полихроніадесъ

Здѣсь наши выгоды, здѣсь страданія и заботы больного отца на чужбинѣ; тамъ политическая тайна, дѣло колокола въ Артѣ, дѣло столь дорогое и для меня, какъ для православнаго грека эпирскаго. Тутъ убійство это въ Чамурьѣ. Джефферъ-Дэмъ другъ Ибрагиму; Благовъ хорошъ съ пашой. У Шерифъ-бея тоже естъ друзья и родные въ Чамурьѣ. Потомъ отъ Шерифъ-бея убѣжала домой молодая жена. Отецъ Арсеній говоритъ: «А почему, этого я не могу тебѣ сказать!» Жалко киры-Параскевы, жалко колокола, жалко выгодъ отца (онѣ же вѣдь и мои — все равно!). Жаль даже, очень жаль самого Шерифъ-бея… Пожалуй, въ иныя минуты… хотѣлось бы и этому Исаакидесу быть полезнымъ и пріятнымъ…

Табачница Шерифа пойдетъ когда-нибудь на расплавку и въ ломъ какой-нибудь, а печать — дѣло вѣковъ, и въ печати, въ аѳинскихъ газетахъ, на скрижаляхъ исторіи, перомъ этого… да! этого самаго

Исаакидеса вѣдь написано: «Благородный, мужественный юноша Одиссей Полихроніадесъ подвергся…» (По дѣлу Назли.)

Что́ лучше, слава или злато (ну — или серебро — все равно), — рѣши ты, мой другъ, а я не берусь!

Я хотѣлъ наконецъ видѣть ясно во всемъ этомъ лабиринтѣ, въ которомъ нить Аріадны держалъ одинъ только Благовъ, и рѣшился пойти къ Коэвино, чтобы попытаться хоть отъ него узнать еще что-нибудь и о колоколѣ, и о тяжбѣ, и о семейныхъ горестяхъ Шерифъ-бея: отчего это и какъ, и когда это убѣжала отъ него молодая жена?

Случилось это, видно, очень недавно, можетъ быть вчера или дня два тому назадъ, не болѣе, ибо, хотя о домашней жизни турокъ мы знаемъ несравненно менѣе, чѣмъ о семейныхъ дѣлахъ горожанъ православныхъ, и даже большею частью не совсѣмъ ясно и понимаемъ, что́ у нихъ въ гаремахъ можетъ дѣлаться и случиться, но бѣгство богатой молодой дѣвушки, только что соединенной узами брака съ однимъ изъ самыхъ извѣстныхъ въ городѣ мусульманъ, случай слишкомъ поразительный и рѣдкій, чтобы не обратить на себя общаго вниманія. Однако до меня и до всѣхъ меня окружающихъ объ этомъ и слуху не доходило.

Итакъ съ твердымъ намѣреніемъ употребить всѣ усилія моего загорскаго, купеческаго и политическаго, хотя и незрѣлаго ума, чтобъ узнать отъ Коэвино все, что́ онъ знаетъ самъ, я поспѣшилъ отъ отца Арсенія прямо къ нему…

VII.

Доктора за послѣднее время было нелегко застать дома.

Все, что́ я разсказалъ тебѣ, мой добрый другъ, о Джефферъ-Дэмѣ, о трагической смерти молодца Панайоти, и о колоколѣ, и объ отъѣздѣ Исаакидеса и Бакѣева, и о моемъ свиданіи съ матерью Шерифъ-бея — случилось не разомъ, конечно, не въ два-три дня, а слѣдовало одно за другимъ въ теченіе по крайней мѣрѣ двухъ-трехъ недѣль, не помню навѣрное.

Пока Александръ Михайловичъ Благовъ наслаждался своею изобрѣтательностью и тонкимъ соединеніемъ отважной предпріимчивости съ тѣмъ макіавеллизмомъ, который такъ нравится всѣмъ безъ исключенія христіанамъ Востока и могъ только усилить его популярность; пока Шерифъ-бей и всѣ родные его, подавленные разомъ нѣсколькими неудачами и горестями, забывали турецкую гордость и старались заискивать у всѣхъ: у приближенныхъ Благова и даже у меня, — во все это время докторъ почти не бывалъ дома и всѣ часы свободные отъ визитовъ проводилъ въ домѣ столяра куцо-влаха, мастера Яни, на дочери котораго онъ задумалъ жениться.

Одѣвшись во все лучшее, онъ уходилъ въ домъ мастера и сидѣлъ тамъ, разговаривая то съ матерью, то съ самой невѣстой (которая, какъ говорятъ, была въ самомъ дѣлѣ довольно мила), вопреки всѣмъ преданіямъ и обычаямъ города.

Бѣдный мастеръ Яни былъ такъ польщенъ, что докторъ сватается за его дочь, что рѣшился уступить его требованіямъ и позволялъ ему видѣться ежедневно, и днемъ, и вечеромъ, съ невѣстой и просиживать съ нею по два, по три часа. Конечно ихъ ни на минуту не оставляли однихъ; то сидѣла съ ними мать, то приходилъ сынъ, молодой подмастерье въ синемъ куцо-влашскомъ безрукавникѣ и шальварахъ, и, не обращая вниманія на вздрагиванія докторскихъ бровей и надменные взгляды, съ почтительною улыбкой садился вдали на край дивана слушать, какъ докторъ просвѣщалъ сестру и разсказывалъ то со слезами умиленія, то съ хохотомъ торжества о свободѣ дѣвичьихъ нравовъ въ Европѣ, о прогулкахъ подъ руку, о вальсѣ и кадрили, о томъ, что кавалеры садятся тамъ около дѣвицъ, а отцы и матери радуются этому и гордятся этимъ. Или, наконецъ, о томъ, что въ Англіи былъ одинъ Шекспиръ, который писалъ про Италію и описывалъ, что на балу Юлію (дочь герцога, «ко́нта»!) берутъ молодые люди за обѣ руки безъ перчатокъ! И онъ бралъ невѣсту за руку безъ перчатокъ, а та смотрѣла на брата и глазами спрашивала: «теперь что́ жъ дѣлать мнѣ, буря и погибель моя!» А мать или братъ говорили доктору жалобно: «Гдѣ у насъ, у яніотовъ, такое политическое просвѣщеніе!.. Вотъ вы только идете по улицѣ, такъ крикомъ всѣ сосѣдки кричатъ и у калитокъ, и въ окна: Коэвино къ Мариго́ столяровой пошелъ! и ставни рѣшетчатыя такъ и стучатъ, всѣ кидаются въ нихъ смотрѣть».