Одиссей Полихроніадесъ

Мать Шерифъ-бея сидѣла на диванѣ безъ покрывала на лицѣ. Какъ христіанка, принадлежащая къ турецкой семьѣ и турецкому обществу, она соблюдала всѣ турецкіе обычаи только на улицѣ и при многолюдствѣ; при свиданіяхъ же запросто въ домахъ, даже и съ мужчинами, она лица не считала нужнымъ покрывать.

Она взглянула на меня такъ печально и поздоровалась со мной такъ привѣтливо, что я, какъ прикованный стыдомъ и почтеніемъ, остановился у порога.

— Подойди сюда, подойди ближе, дитя мое, — сказала она мнѣ. — Здоровъ ли ты?

Я отвѣтилъ, что здоровъ и благодарю «госпожу мою», и приблизился къ ней робко, но съ глубокимъ, внезапно проникшимъ сердце мое сыновнимъ чувствомъ.

Я никогда не видалъ въ жизни (и еще такъ близко и такъ просто) важной турецкой дамы… И эта турецкая дама, одѣтая по-турецки въ очень широкія пышныя шальвары изъ темно-синяго ситца съ красными мелкими букетами, и въ бѣличьей шубкѣ, крытой золотистымъ атласомъ, была такая же христіанка, какъ моя родная мать.

Кирія Параскева (такъ звали ее) была не совсѣмъ здорова, и голова ея немного качалась.

Меня растрогали и худоба ея красиваго пятидесятилѣтняго лица, и печальные взоры ея очей, и ласковый голосъ, которымъ она сказала мнѣ этотъ простой, обыкновенный привѣтъ: «Здоровъ ли ты, дитя мое?» И то, наконецъ, что она была нѣсколько смугла и черноока, подобно моей матери.

Эта тѣнь далекаго сходства поразила меня въ самое сердце до того глубоко и неожиданно, что я почувствовалъ даже — не странно ли? — я почувствовалъ, что у меня ноги внезапно отъ жалости слабѣютъ, какъ бываетъ отъ страха… Мы всѣ трое помолчали немного. Ханумиса и священникъ сидѣли; я стоялъ. Она смотрѣла на меня внимательно и пристально; я на нее почтительно и снизу, стараясь немного потуплять очи; отецъ Арсеній, ожидая отъ нея чего-то, глядѣлъ на нее.

Наконецъ кирія Параскева предложила мнѣ сѣсть.

— Нѣтъ, я постою, — сказалъ я и продолжалъ стоять.

Тогда она сдѣлала мнѣ нѣсколько вопросовъ одинъ за другимъ:

— Здоровъ ли твой отецъ? Здорова ли мать твоя? Имѣешь ли ты отъ нея письма? Ты въ русскомъ консульствѣ живешь? Хорошо тебѣ у консула жить? Деньги получаешь?

Я на всѣ эти вопросы отвѣчалъ утвердительно.

— Какое же ты дѣло у консула дѣлаешь, что онъ тебѣ деньги платитъ?

Я сказалъ: — Пишу, переписываю.

— Онъ очень грамотенъ, — похвалилъ меня отецъ Арсеній.

Кира Параскева все продолжала вглядываться въ меня, какъ будто сбиралась съ силами сказать мнѣ что-то важное или тяжелое; и потомъ вдругъ лицо ея покраснѣло, глаза заблистали, голова затряслась сильнѣе, и, все еще сдерживаясь, она начала такъ:

— Хорошо, значитъ, тебѣ жить у москвича этого? А развѣ онъ добрый человѣкъ? Онъ человѣкъ жесткій, злой… Не жесткій ли и не злой ли онъ человѣкъ? За что́ онъ преслѣдуетъ моего сына? Мой сынъ никому вреда не сдѣлалъ. Если Шерифъ дуренъ, для себя дуренъ… А изъ людей онъ никого никогда не обидѣлъ.

Я молчалъ въ недоумѣніи. Отецъ Арсеній замѣтилъ съ своей стороны, что я почти ребенокъ и въ эти дѣла не вхожу и про благодѣтеля своего дурно говорить не стану. Но кира Параскева не слушала его и продолжала:

— Нѣтъ! Ты скажи мнѣ, развѣ онъ хорошій человѣкъ? Развѣ человѣкъ такой благородный не долженъ быть въ своемъ словѣ твердъ… Ты знаешь ли, что́ онъ сказалъ моему сыну? Ты знаешь ли…

И она дрожа приподнималась немного съ дивана, приближаясь въ увлеченіи рѣчей своихъ ко мнѣ:

— Ты не знаешь? Ты не знаешь?..

— Почему ему знать, онъ ученикъ и дитя еще, — опять защищалъ меня отецъ Арсеній. — Пусть онъ лучше идетъ домой. Онъ ничего не знаетъ… А ты, госпожа моя, успокойся. Если можно, онъ напишетъ отцу своему все, что́ слышалъ, и пусть отецъ рѣшаетъ, какъ быть дѣлу…

— Нѣтъ! Нѣть! Стой, стой, — сказала она, — слушай. Если ты не знаешь, что́ Благовъ сказалъ моему сыну, я скажу тебѣ. Онъ сказалъ ему: «Вѣрьте мнѣ, бей-эффенди мой, что душевно я нисколько не расположенъ помогать противу васъ всѣмъ этимъ купцамъ. Вы турецкій бей, я самъ бей московскій. И я очень хорошо понимаю, какъ вамъ тяжело съ ними бороться, какъ они съ васъ проценты берутъ, и все, и все!.. А буду дѣлать только, что́ надо по закону и черезъ великую нужду!..» Слышалъ ты это? Слышалъ это? Нѣтъ, ты скажи мнѣ, сынъ мой, слышалъ ты эти слова сладкія?

Я сказалъ:

— Теперь отъ васъ слышу, кира моя…

Отецъ Арсеній улыбнулся. Кира-Параскева оскорбилась и, утихнувъ на минуту, вздохнула и сказала:

— Не вѣришь мнѣ? Какъ хочешь; это твое дѣло. А я тебѣ говорю, что это не благородно. Такія слова говорить, и двухъ недѣль не прошло, какъ и онъ, и Киркориди напали на сына моего и требуютъ продажи имѣнія его съ публичнаго торга для уплаты Исаакидесу. Исаакидесу, вору, мошеннику, подлецу этому. Шерифъ мой никому не вредилъ, никому, никогда. Пусть онъ турокъ! Пустъ! Это для его души гибель, а людямъ что́?

Голосъ ея прервался, и она начала рыдать. Я не зналъ, что́ мнѣ дѣлать. Отецъ Арсеній съ участіемъ смотрѣлъ на нее и твердилъ: