Однажды в Африке…

В машинном отделении «Лоалы» было не намного жарче, чем на палубе где-нибудь в тени. Шум от работы машины разговаривать не мешал. Толстый, маслянистый шток поршня двигался с суровой прямолинейностью из цилиндра и обратно. Эта торжественная размеренность его движений, дающих ход массивным шатуну и кривошипу, действовала на зрителя гипнотически. Механик Рамгулам Шастри, с седоватыми усами, слегка закрученными на кончиках, сидел в своем углу в чистой синей робе и что-то писал в машинном журнале на узком железном столике. Два темнокожих машиниста ходили вдоль работающей машины и то подливали что-то из масленки, то зажимали потуже сальник.

Комлеву во время его первой производственной практики рассказывал по секрету один из машинистов, как они на вахте разыгрывали не очень любимого механика. Кто-то из машинистов, затаившись за каким-нибудь механизмом, в такт работы поршня ударял большим разводным ключом по металлу. Получался подозрительный и даже зловещий сдвоенный звук, говоривший о том, что где-то ослабло крепление или отвалилась гайка и теперь какая-то деталь почти бесхозно болтается, не участвуя в общей работе.

Механик мысленно перебирал в голове все возможные варианты поломок, а определив место, откуда шел стук, начинал пробираться по машинному отделению в нужном направлении. Великовозрастный озорник машинист на время затихал, потом на карачках незаметно протискивался в другой угол и продолжал свою злодейскую практику. Механик, озадаченно матерясь, шел теперь к новому месту стука. Машинист прекращал свою деятельность только под угрозой полного разоблачения, а механик делал записи в журнал о странных стуках на своей вахте и собирался опросить по этому поводу всех своих помощников.

Комлев подумал о том, что будь он моложе и легкомысленнее, он бы посоветовал здешним машинистам разыграть подобным образом помощников механика — Хабиба или Лунгиро, а то и самого Шастри с его усами индийского раджи из заурядного кинофильма.

Еще за первым обедом в столовой офицеров судна (так было принято называть здесь весь командный состав) капитан Форбс представил Комлева всем присутствующим. Те, кто были на вахте, приходили, когда их кто-нибудь подменял. Форбс следил, чтобы все были одеты по форме, и Комлев сразу же вспомнил своего последнего капитана Сивковского. Днем это была белая рубашка-короткорукавка с черными погонами, белые шорты и гольфы, черные туфли и, разумеется, фуражка с эмблемой и белым чехлом. Полный комплект этого великолепия Комлев получил из кладовой судна по распоряжению капитана, который сопроводил его таким замечанием:

— Стоимость всей униформы будет вычитаться из жалования.

Поймав вопросительный взгляд Комлева, капитан многозначительно добавил, глядя на него оценивающе:

— Когда оно будет назначено и начнет выплачиваться.

Из чего Комлев с обнадеживающей ясностью заключил, что его стажировка на судне может иметь свое логическое завершение в виде зачисления его на штатную должность. Это его радовало и пугало одновременно. Справится ли?

Поселили его в каюту старпома, а это могло означать, что Палмер на судно не вернется. Но свободна ли теперь должность старпома?

Во время знакомства Комлева с судовыми офицерами он изо всех сил старался запомнить фамилии всех, кого называл капитан, хотя понимал, что это для него почти непосильная задача. Он и русские-то фамилии, услышанные при первом знакомстве, запоминал с большим трудом. Но первую названную фамилию он запомнил сразу.

— Это мистер Оливейра, — звучал чуть надтреснутый капитанский баритон, — а полностью Жуан де Оливейра, мой второй помощник.

Оливково-смуглый Оливейра, с кудрявыми и блестящими, словно масляными волосами, был из тех коренных жителей Гоа, покинувших ее, когда она перестала быть португальской колонией. Однажды ее просто захватили индийские войска. За четыреста пятьдесят лет португальского правления многие гоанцы, в том числе и Оливейра, оказались с некоторой примесью европейской крови, стали ревностными католиками, а дома говорили по-португальски. Сам Оливейра давал понять, что носил звучную фамилию не случайно, и она действительно принадлежала его далекому родоначальнику, следов которого в родословной второго помощника не смог бы отыскать и опытный историк-архивист.

В дальнейшем Комлев больше узнал о манерах и привычках капитана Форбса. Всем судовым офицерам он неукоснительно говорил «мистер такой-то» и в ответ ему говорили «сэр». Но когда Форбс был кем-то недоволен, это слово звучало у него не раз в разговоре с распекаемым подчиненным. Так, он мог сказать, совершенно не повышая голоса:

— Впредь старайтесь включать вовремя все ходовые огни на судне, сэр! И учтите, я последний раз об этом напоминаю, сэр.

А к Оливейре он обращался в некоторых случаях даже по-португальски. Так, если бывший гоанец упрямился и настаивал на своем, капитан ядовито спрашивал своего второго помощника:

— Комприэнде инглэш, синьор? (Вы понимаете по-английски?)