Однажды в Африке…

И тогда в столовую вошел этот самый господин Муго, слишком полный для своего еще далеко не среднего возраста, с ничего не выражающим круглым и толстым лицом цвета слабо обжаренных кофейных зерен, с выпуклыми, немного рачьими глазами и с короткой стрижкой. На нем была цветастая рубашка навыпуск и белые брюки. То, что он явился сюда не в костюме и без галстука (а для африканца это не только признак его цивилизованности, но и известного общественного положения), говорило лишь о том, что обоснованность своего назначения на «Лоалу» была для Муго неоспорима и своих будущих подчиненных он уже воспринимал с некоей самонадеянной снисходительностью.

— Добрый день, джентльмены, добрый день, капитан Форбс, надеюсь, вы все здоровы?

Голос у Муго был довольно низкий и хрипловатый от злоупотребления пивом, а его английский не хуже того, каким пользуется средний чиновник в Лилонгве.

На него смотрели, кто с выжидательным, кто с насмешливым любопытством, а механик Шастри смотрел со своей обычной индуистской и благожелательной нейтральностью, которую многие считали просто равнодушием. Для него этот Муго был лицом хоть и не самой низкой, но абсолютно чужой касты. А третий помощник капитана Нкими глядел с тайной надеждой распознать в нем соплеменника, что позволило бы ему укрепить свое положение на судне. Он получил от Муго в ответ откровенно прощупывающий взгляд. Они были два африканца среди всего командного состава, и уже изначально их отношения были обречены на то, чтобы стать особыми.

Комлев терпеливо выслушал вместе с другими набор малозначащих, от их частого употребления, и стандартных фраз о том, что каждый житель этой страны, независимо от расы и этнической принадлежности, должен вносить свой вклад в ее прогресс и процветание. Промышленность должна развиваться, сельское хозяйство — осваивать современные методы, транспорт, в том числе и водный, — работать эффективнее, перевозя пассажиров и нужные стране грузы. Чувствовалось, что Муго уже где-то получил необходимую речевую подготовку и у него уже была нескрываемая приверженность к этому нацеленному многословию, которое, как ему казалось, усиливало его значимость и поднимало в глазах других.

Никто здесь не знал, что у капитана Форбса была возможность не покидать пароход и оставаться на нем, но уже в качестве не капитана, а старшего помощника или некоего капитана-дублера. Капитаном же теперь мог быть только назначенный сверху «государственный попечитель», словом, тот, кому поручено управлять тем, что принадлежит частному лицу, причем неафриканцу. То, что Форбс давно был гражданином Бонгу, дела не меняло. Ему этот вариант даже и не предлагали, зная, что он его отвергнет и, возможно, в весьма грубой форме.

Комлев сидел и томился, выжидая момент, когда он сможет покинуть судно, так как на причале его сегодня встречал Мфумо и сказал, что будет его ждать у дома Дхармчанда. Он выглядел озабоченным и немного даже подавленным Комлев улизнул с судна сразу же, когда Форбс и Муго удалились в капитанскую каюту, возможно, для проверки и подписывания каких-нибудь актов сдачи и приемки. Не хотелось терять времени на переодевание, поэтому Комлев и отправился в город, сияя белизной своей формы, включая и чехол фуражки с эмблемой, придуманной, по словам Форбса, им самим еще в колониальные времена: между пальмовыми ветвями два скрещенных якоря, а над ними корона. После независимости корону пришлось убрать, и взамен там появилась летящая озерная крачка с черной головой и белым, раздвоенным хвостом. Комлев видел этих птиц, в полете напоминающих чаек, на озере Кигве.

— Мистер… — начал Мфумо при виде Комлева в его фуражке, но тот его бесцеремонно прервал, напомнив, что для него он просто Вадим. Или Комли, как многие его предпочитают называть.

— Да, Вадим, конечно, — поспешно согласился Мфумо, — но ты так сейчас импозантен, что это почти исключает всякую фамильярность. Так и хочется сказать: «Да, сэр».

— На судне мы только к капитану так обращались. А теперь, видимо, придется к этому государственному назначенцу Муго.

— Муго? Не он ли возглавлял в последнее время профсоюз работников водного транспорта? И его чуть не судили за какие-то финансовые махинации.

— В его биографию я как-то еще не вникал. Мфумо, ты говорил, что у тебя какое-то серьезное дело.

— Очень, к сожалению, серьезное, — хмуро сказал Мфумо, обычно любивший легкомысленный тон, когда говорил о серьезных вещах. — Я даже никому не могу сказать всей правды. Могут за это убить.

— Да кто они такие?

Ему вдруг вспомнилась попытка убить его самого.