Одолень-трава

Предстояла важнейшая в дневном распорядке процедура кормления, и гостям самое лучшее было — удалиться.

— Дорога наша дальняя, — сказала Маша, — и нам бы хотелось сказать «до свидания» и Викентию Викентьевичу. Можно?

Вика ответила, что отец нынче в прекрасном настроении и будет рад, если они к нему зайдут.

Викентия Викентьевича они застали за чтением какой-то старой, изрядно потрепанной книжки. Должно быть, книжка была очень увлекательной, потому что, ответив на стук в дверь «да, да», он какое-то время все еще не мог оторваться от своего занятия.

— Что-то интересное читаете? — дипломатично полюбопытствовала Маша. — Может быть, помешали?

— Никоим образом, — наконец-то откладывая книгу в сторону, отозвался Викентий Викентьевич и широко, гостеприимно повел рукой: — Проходите, располагайтесь.

Дементий с Машей уселись в кресла за журнальным столиком.

— А читаю нечто воистину интересное — народное чернокнижие, заговоры, гадания… Конечно, все эти отголоски еще языческих времен нам, людям атомного века, кажутся детски наивными, недостойными нашего просвещенного внимания. Но какая поэзия в тех же заговорах, какой образный язык, какая живопись словом! А еще и какое великое разнообразие: на любой случай в жизни, на любой вкус… Ну да что я вам все рассказываю, а ничего не показываю. Вам небось интереснее услышать не мой комментарий, а сам текст…

— Хорошо бы послушать, — за себя и за Машу попросил Дементий.

— Одну минуту, — Викентий Викентьевич взял отложенную книгу, полистал. — Заговор от зубной скорби… Заговор от запоя… Попробуем найти что-то для вас более интересное… Ага, кажется, нашел… Итак, допустим, ты, добрый молодец, — тут он поглядел на Дементия, — любишь красну девицу, — кивок в сторону Маши, — а она тебя (немного пофантазируем, представим такое) не любит. Как заставить ее полюбить? А вот послушай заговор молодца на любовь красной девицы.

Викентий Викентьевич сделал небольшую паузу и несколько измененным голосом начал читать:

— «На море на Окияне, на острове на Буяне лежит доска, на той доске лежит тоска. Войди, тоска, в красну девицу Марию и сделай так, чтобы она тосковала по мне всякий час, всякую минуту, по полудням, по полуночам, ела бы не заела, пила не запила, спала не заспала, а все бы тосковала, чтобы я ей был лучше чужого молодца, лучше родного отца, лучше родной матери, лучше роду-племени. Замыкаю свой заговор семьюдесятью семью замками, семьюдесятью семью цепями, бросаю ключи на Окиян-море, под бел горюч-камень Алатырь. Кто мудренее меня сыщется, кто перетаскает из моря весь песок, тот отгонит тоску…»

Дементий с Машей молчали. Оно конечно, Вик Вик, как зовут его студенты, шутит, а все же… Они даже почему-то теперь избегали смотреть друг на друга.

— Ну, после такого крепкого, замкнутого на семьдесят семь замков слова, — как ни в чем не бывало продолжал Викентий Викентьевич, — не полюбить тебя красная девица, понятное дело, уже не может. Будем считать, что полюбила. А ты — представь, как и сейчас — собрался в путь-дорогу. Как бы чего в той дороге с любимым не случилось, какой бы беды не приключилось, надо его заговорить… Итак, еще один заговор — заговор красной девицы о сбережении в дороге полюбовного молодца.

Викентий Викентьевич опять сделал небольшую паузу.

— «Ложилась спать я, раба божия Мария, в темную вечернюю зорю, поздным-поздно; вставала я в красную утреннюю зорю, раным-рано; умывалась ключевой водою из-за горного студенца; утиралась белым платом родительским. Пошла я из дверей в двери, из ворот в вороты и вышла в чисто поле. В чистом поле охорошилась, на все четыре стороны поклонилась, на горюч-камень Алатырь становилась, крепким словом заговорилась, частыми звездами обтыкалась, темным облаком покрылась… Заговариваю я, раба божия Мария, своего полюбовного молодца Дементия о сбережении в дороге; крепко-накрепко, на век, на всю жизнь…»

Дементий украдкой взглянул на Машу. Перед ним сидела красна девица в самом прямом смысле слова: жарким румянцем горело все лицо Маши, уши и то были пунцовыми. Такой смущенной Дементию видеть ее еще не приходилось.

«Хитер этот Вик Вик! Читает вроде бы какую-то старую затрепанную книжку, а получается — будто взаимное объяснение в любви…»

Викентий Викентьевич, должно быть, и сам почувствовал, что чтением по-своему отредактированных заговоров привел в некое замешательство гостей, и перевел разговор:

— Вы обратили внимание: какая вера в силу слова! Крепко-накрепко, навек, на всю жизнь!.. Здесь явно слышен отзвук еще тех далеких библейских времен, «когда солнце останавливали словом, словом разрушали города…». У нас такой веры в слово, увы, уже нет.

— Другие времена, — сказал Дементий, вспомнив свой давний разговор с Машей о современных песнях.

— Да, времена изменились, — согласился Викентий Викентьевич. — А наверное, еще и потому отношение к слову стало другим, что само слово упало в цене. Ведь одно дело «частыми звездами обтыкалась, темным облаком покрылась», другое — «добилась высоких показателей по откорму подсосных поросят и вышла на новые рубежи…»