Одуванчики в инее

Кроме меня в палате лежали еще два мальчика. Их я успел рассмотреть перед сном. Ни тот, ни другой не проронили пока ни слова и угрюмо избегали взглядов. Тот, который был помладше меня и дышал присвистывая, спал крепко и даже не ворочался, и я удивился, что плакал не он. Плакал мальчишка лет тринадцати, суровый и задумчивый.

Некоторое время я полежал, вслушиваясь в его тихие постанывания, но потом встал и покатил подставку с капельницей, к которой я был привязан, к его кровати. Плач мгновенно прекратился, и комочек замер, как заяц в ожидании волчьей напасти. Мои голые пятки шлепали по холодному и странно липкому линолеуму, а распашонка развевалась за спиной, покрывшейся мурашками.

Я обошел кровать и сел с оконной стороны, там, где я подозревал переднюю сторону своего сострадальца.

Указательным пальцем я постучал по его плечу.

– Можно я тут посижу? – прошептал я.

– Нет, – послышался грубый ответ.

Этого я в принципе ожидал. Я поставил капельницу поудобнее, чтобы иголка меньше тянула в руке.

– Почему ты плачешь? – решился я на вторую попытку.

– Не твое собачье дело, – рявкнули из-под одеяла.

– Почему собачье? Я вообще-то Воробей.

Под одеялом воцарилась пауза, после которой откинулся один уголок. На меня уставился злой, зареванный глаз.

– Что значит воробей?

– Зовут меня так, – обрадовался я тронувшемуся льду и поскорее выдал ему все историю происхождения моего имени.

– Пф, – фыркнул хозяин глаза в конце, но уже более доброжелательно.

– А тебя как зовут? – поинтересовался я.

– Женя, – ответил он, помедлив. – Просто Женя, без историй.

– Это тоже хорошо, – сказал я и выглянул в окно.

Рядом со мной наконец отбросили одеяло, и Женя сел в кровати, вытирая лицо ладонями. Потом он тоже выглянул в окно, и я знал, что мы оба смотрим на капли дождя, виднеющиеся в свете фонаря.

– Я вообще никогда не плачу, – сказал Женя, и я с готовностью закивал, как будто ничего другого и подумать не мог. – Просто все тут надоело. Эта дурацкая астма надоела. И нейродермит, и вся эта гадость проклятая. – Я украдкой посмотрел на его расчесанные, потрескавшиеся руки.

– Давно ты уже тут? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Неделю где-то. Какая разница: тут один день, как десять там. – Он слегка протянул подбородок к окну. – Теперь мама сообщила, что меня хотят отправить в какое-то захолустье белорусское.

– Белорусское?!

– Да, – скорбно сглотнул Женя. – Прям в Беловежскую пущу, блин.

– Так там, наверное, красиво, раз про нее песни пишут, – неуверенно предположил я.

– Это я образно сказал, – закатил глаза Женя. – Дараганово какое-то. Так эта дыра называется.

Я не знал, что на это ответить. В такой ситуации я бы тоже расплакался. Даже в тринадцать лет.

– Интернат там какой-то, – добавил Женя. – Лечебный.

– Так, может, и вылечат? – встрепенулся я.

– Скорее я там просто помру в одиночестве, – еле слышно отозвался Женя.

Я испуганно уставился на него. Такое нельзя было говорить.

– Такое нельзя говорить, – строго сказал я.

Женя взглянул на меня с вызовом.

– Почему нельзя?

– Потому что… – начал я, но запнулся. Я и сам толком не знал почему. – Просто нельзя.

– Потому что страшно?

– Может быть, потому что страшно.

Женины черные глаза бегали по моему лицу, и мне стало не по себе.

– Ты же сам тут без сознания валялся, – ухмыльнулся Женя. – Как бы тебе не очень хорошо, значит, было. Привезли тебя полуживого, говорили, что еще чуть-чуть и опоздали бы. Что, неужто не думал ни разу о смерти?

Мне вспомнились грязная земля нашего двора и крупные капли дождя, и перепуганное лицо Василька. И настигающая меня темнота, и камни на груди. И я с некоторым изумлением понял, что…

– Нет, не думал. Даже когда я чувствовал, что совсем задыхаюсь… Я ни секунды не думал о том, что могу умереть.

Женя так зловеще сощурил глаза, что мне показалось, он сейчас схватит меня за горло.

– То есть смерти нет, – с горечью проговорил он. То ли это было утверждение, то ли вопрос. – Ты умираешь, но смерти нет.

Я слегка отодвинулся от него в замешательстве.

– Значит, нет, – прошептал я.

В Жениных глазах бушевала буря. Злость и негодование сменялись болью и грустью, и губы его кривились в горькой улыбке. Спустя целую вечность он отвел от меня взгляд и покачал головой.

– Пока так, Воробей, живи и радуйся жизни. Пока так…

– А ты? – снова прошептал я и вцепился бескровными пальцами в простыню.

Но Женя больше не поднял глаз. Посидев с минуту в молчании, он снова лег и укрылся одеялом.

– Иди спать, – послышалось из-под одеяла страшно спокойным взрослым голосом. – Иди спать.

Я встал и поволок капельницу обратно к своему месту. Из третьей кровати все так же доносился свист. Я лег и вслушивался в него, пока под утро не начали петь птицы и я наконец не заснул.