Одуванчики в инее

– Что ты задохнулся, – с готовностью повторил Василек. – И она упала. В обморок. И в грязь. Вся грязная была. Ее потом чаем и кофе поили. Тетя Люба и Лялька Кукаразова. Представляешь! – Глаза Василька загорелись. – Тебе обязательно надо обо всем расспросить ее! Я-то постеснялся. Она такая бледная была и все время плакала.

Сердце мое сжалось.

– И… И долго я спал? – спросил я.

– О, ужасно! – заерзал Василек еще пуще прежнего на вновь поднятом стуле. – Примерно двести лет!

– Или два дня, – донесся усталый, знакомый еще со времен вне этого мира голос, и мама, появившаяся бог знает откуда, ступила к моей кровати.

Она была худой и полупрозрачной, как белый, сдувшийся шарик. А под красными глазами темнели фиолетовые синяки. Но она улыбалась. Я хотел броситься к ней и обнять ее, но многочисленные провода удержали меня. Мама погладила мою голову.

– Тебе очень повезло, что у меня просто нет сил устроить тебе такую порку, которую вся больница еще годами бы вспоминала, – сказала она вполне ласково. – Дома мне придется пришить этот несчастный баллончик к твоей руке.

– К р-рукаву? – заикнулся я.

– Нет, к руке.

– А чем?

– Нитками, конечно. Или леской. А то он что-то часто беспризорный валяется.

– Можно я посмотрю, как это будет делаться? – вдохновленно встрял в разговор Василек. Видно, он готовился к своей будущей работе.

– Можно, – добродушно согласилась мама.

Я невесело посмеялся.

– Очень смешно.

– А думаешь, мне очень смешно было, когда мне сообщили, что сын мой задох…? – отрезала мама, всхлипнула и отвернулась.

– Мам, прости, – потянулся я к ней, и она приобняла меня рукой.

Говорить, что я больше так не буду, было глупо, но я тем не менее это произнес. Что еще я мог сказать?

Затем меня осмотрели доктора, заглядывая мне в глаза исключительно в медицинских целях, а медсестра принесла черствый кусок хлеба с сыром с засохшими, чуть загнутыми краями. Компот, правда, оказался сносным.

Мама была молчалива, а Василек, наоборот, не замолкал ни на секунду. Вскоре о его поэтических способностях знало все отделение.

– А вот этот вот ножНи на что не похож,

– декламировал Василек, вальяжным жестом указывая на тупые приборы в моих отвыкших от какой-либо деятельности руках.

– А вот эта вот вилка.

Будет лучше, чем пилка.

Десны мои ныли, а по нервам в зубах стреляла острая боль, как ток по оголенным проводам. Но я прилежно съел свой скудный ужин и даже пальцем собрал крошки с подноса. Все-таки прибытие в царство живых надо было отметить именно трапезой, это я интуитивно чувствовал. К тому же я был изрядно голоден каким-то зверским, неутолимым голодом.

– А вот сей черствый хлебВас избавит от бед!А вот этот вот сырСъест аж сам Мойдодыр!

– Спасибо, Василек, – сказал я, косясь на нервничающие комки из белых простыней и одеял на соседних кроватях.

– Да, и нам пора идти, – очнулась вдруг мама.

– Куда идти? – не понял я.

– Домой, время для посетителей заканчивается.

– Н-но… Но я с вами! – не на шутку испугался я.

Оставаться в этом месте я точно не собирался. Оно было не просто вне двора, оно было вообще неизвестно где и все кишмя кишело незнакомыми людьми, запахами и звуками.

Но все мои протесты, угрозы и разыгранные припадки не принесли плодов, и мама с Васильком ушли, как только пухлая медсестра объявила, что сейчас всех будут выгонять веником. Я очень хотел, чтобы меня тоже выгнали, но ко мне, наоборот, подключили еще один провод и сказали, чтобы я не валял дурака. Я расплакался под одеялом. Таким жестким и чужим.

Ночью я не мог уснуть. Видно, выспался на всю оставшуюся жизнь. Я долго лежал и наблюдал за тем, как дышу. За тем, как прохладный и сухой больничный воздух течет сквозь ноздри, вниз по горлу, наполняя легкие совершенно без препятствий. Иногда я специально задерживал дыхание, выпускал весь кислород до последней капли, чтобы потом с жадностью снова втянуть его в себя, почувствовать, как он растекается по всему телу, кружит голову.

Я думал о том, что воздух – это сухая, невидимая вода. О том, насколько эти стихии похожи, и о том, как мало они замечаются, когда в избытке, и как сильно ощутим малейший намек на их отсутствие или недоступность. Я думал о том, страдают ли воробьи астмой. Или другие животные. И мне казалось, что нет. Что столь пугающие и навязчивые болезни должны быть человеческой участью. Участью неразумных. Непонятливых. Мне не хотелось думать о том, чего я не понимаю. Было страшно и хотелось домой.

И я уже приготовился свернуться калачиком и вдоволь поплакать, как вдруг заметил, что в кровати у окна уже кто-то хлюпал и содрогался. Тусклый желтый свет далекого фонаря падал на отстраненно стерильной интерьер нашей палаты, в котором все было предельно функциональным. Ни одной мизерной картиночки не висело на стенах, ни одного цветочка не стояло на подоконнике.