Одуванчики в инее

– Никто не спорит с тем, что она прекрасная, твоя Пелагея! – пропел я. Настроение у меня было просто превосходным. – Ты молодец, что рассказал мне об этом! Видишь, что получается? Все посетители нашей Мадам Кукаразовой мечтают прокрутить время обратно, практически пропутешествовать по нему, по времени. Значит, значит…

Я захлебнулся слюной от восторга и закашлялся. Договаривать было еще рано, но надежда твердо и непоколебимо укоренилась в моем сердце.

– Не знаю, думаю, все о чем-то жалеют и иногда мечтают вернуть что-то, – как-то грустно пробормотал Пантик и повернулся к двери.

– Нет, – решительно мотнул я головой. – Не все, и не так. Какая там любимая песня всех взрослых? Жё не регрет рьян, как-то так. Не жалею я типа ни о чем. Все лучшее впереди, о прошлом я не жалею и вспоминать ничего не хочу. Спроси бабинец!

Отвернувшийся от меня Пантик задумался у уже открытой двери. По его вздрогнувшему затылку я понял, что он хотел что-то сказать, но передумал.

– Спокойной ночи, Воробей, – донеслось до меня сквозь закружившиеся вихрем мысли, и я остался один.

Мое пребывание в больнице и частично на том свете имело одно хорошее и одно не очень хорошее последствие. С одной стороны, мама даже не намекала на то, что пора бы мне снова отправиться в школу, и мне поставили зачеты сразу за пять экзаменов, которые я не только не писал, а о которых вообще в первый раз услышал. С другой стороны, все окружающие считали своим долгом поинтересоваться местонахождением моего баллончика, который я теперь таскал с собой даже в туалет. К тому же мама осмелилась высказать подозрение в сторону Мистера Икса, на которого у меня якобы развилась страшная аллергия, но в ответ на это кощунство я просидел рядом с ним и его лохматой шерстью полдня, и, естественно, никакого приступа не случилось.

Кроме мамы, страшнее всех и, несомненно, искреннее всех меня отчитала за наплевательское отношение к своему здоровью Татьяна Овечкина. Я и сам не ожидал от этой трепетной особы таких эмоций. Она даже всплакнула, грозя мне пальцем.

– Знаю я вас, мальчишек! – причитала она на лестничной площадке перед своей квартирой, из которой доносились звуки классической музыки.

Я знал, что классическая музыка бывает разной, но отличить одну эпоху от другой или композиторов никак не мог. Я думал о своей необразованности и слушал госпожу Овечкину только отчасти, самозабвенно кивая.

– Думаете, что вы бессмертны и вытворяете всякие глупости! Ты подумай только, как ты маму напугал! Она потом, как призрак, тут ходила, ни с кем говорить не хотела!

Я переключился с музыки на ее худое, напряженное лицо.

– Это потому что у нее, кроме меня, никого нет, – прошептал я сам себе.

– Что-что? – переспросила Татьяна Овечкина, но вдруг заплакала и убежала в квартиру, хлопнув дверью и отрезав от меня звуки надрывающихся скрипок.

Тогда я несколько оторопел, но вскоре понял, что она вообще много плакала, не только из-за меня. То и дело я видел ее бледное, застывшее лицо в окне, когда гулял во дворе или слышал мучительные завывания, когда проходил мимо ее двери. Иногда те же самые завывания раздавались в хоромах Ляльки Кукаразовой, что меня особенно настораживало. Татьяна Овечкина была более несчастной, чем свежеостриженная овца, и стыдилась себя и своего вида не меньше, как мне казалось.

– Депрессия, это называется депрессией, – деловито поведал мне Мирон, вешая какую-то чудовищную красно-синюю картину над своим матрасом. – В нашей психушке с ней быстро бы разобрались.

– Каким образом? – поинтересовался я, недоверчиво косясь на качающуюся громадину в хилых руках моего друга.

– Образом таблеточек, – ухмыльнулся Мирон и наконец попал петлей на гвоздь. – Во! Красота?!

– Да, очень красиво, – поморщился я. На черном фоне этот безумный и бесформенный полет фантазии выглядел весьма внушительно. – Откуда ты это взял?

– Прихватил тогда у тебя в больнице, – пожал плечами Мирон. – Врачи любят экспрессионизм и всякое такое непонятное.

– А ты любишь?

Мирон усмехнулся и загадочно промолчал. Потом он порылся в одном из своих многочисленных карманов и извлек оттуда баночку с розовыми пилюлями.

– Вот эти, кстати, похожи на то, что надо. Хочешь испробовать на несчастной? Но это так, методом тыка…

Я посмотрел на баночку, словно в ней был яд, молниеносно убивающий любое существо размером с хорошего бизона.

– Это тоже из больницы? – сглотнул я.

– Угу. Из какой-то… Не помню точно. Берешь?

– Пожалуй, нет, но спасибо.

Я отодвинулся от него подальше. Мирон пожал плечами и сунул баночку обратно, судя по обильному бренчанию, в доверху набитый всякой всячиной карман.

– У тебя там целая аптечка, – пробормотал я с опаской.

– Готовлюсь, – широко улыбнулся Мирон.

– К нападению на органы опеки?

Он прижал указательный палец к губам и протянул длинное, многозначительное шипение.

– Все в свое время, приятель мой полосатый, все в свое время…