Огюст Ренуар

Ренуар редко переступал порог церкви, но материалистическое объяснение мира его не удовлетворяло: он оставался для него населенным таинственными силами, вопреки всем микроскопам и анализам. «Нам говорят, что дерево представляет химическую комбинацию. Я предпочитаю верить, что его создал бог и что в нем обитает нимфа». Мысль о том, что зеленая вода, омывающая скалы в Антибе, всего-навсего коктейль из кислорода, водорода и поваренной соли, повергала его в грусть. «Они хотят упразднить Нептуна и Венеру. Не выйдет! Она там навеки! — такая, какой написал ее Боттичелли». Ренуар занимал твердую позицию относительно непорочного зачатия. Вера в него представлялась ему совершенным символом экономии средств, составлявшей принцип поступков Ренуара как в живописи, так и в жизни. На научном жаргоне это не что иное, как теория продуктивности. Гора, родившая мышь, олицетворяла для Ренуара методы современного производства. Он предпочитал кротовый бугорок, который бы родил слона. Вырубают леса в горах, уничтожают деревья ради того, чтобы преподнести людям утреннюю газету, в которой нередко нет ни строчки, заслуживающей внимания. Перелистываешь страницу за страницей, которые появились в результате уничтожения великолепных сосен Канады или Орегона, только для того, чтобы прочесть детски-наивную рекламу, расхваливающую какую-нибудь косметическую мазь или средство против мозолей. Несколько томов Монтеня, для которых потребовалось немного старого тряпья, значат куда больше, чем два десятка газет. Некоторые художники загромождают красками свою палитру. Любой оттенок на картине достигнут посредством краски из отдельного тюбика. Благодаря современной химии эти краски обладают блеском и богатством, которых не знали в старину. Тем не менее все это ведет к бесцветным результатам. Ренуар писал не более, чем десятком красок. Они выдавливались из тюбиков на тщательно очищенную палитру очень аккуратными маленькими кучками.

С помощью этих скромных средств он писал свои переливающиеся шелка и светящуюся кожу. История юной еврейки из Галилеи, давшей жизнь богу, не утратив при этом своей чистоты, воплощала в его глазах идею, из которой он хотел извлечь пользу. Основное деление мира Ренуара проходило, возможно, между уважением к средствам, которые природа отдает в распоряжение людей, и порчей этих богатств, между желанием не переделывать творение создателя и тщеславной попыткой нарушить установленное им равновесие.

В рассказах отца меня поражало количество людей, которых он знал коротко. То были светские люди, как художник Кайботт^[89], открывший двери Лувра молодой живописи тем, что пожертвовал государству свою коллекцию. Доктор Беллио, румын, гомеопат, князь Бибеско, который в этот период как будто отошел от круга моего отца. Даррасы, имеющие, как мне кажется, отношение к бордосскому капитану, богатые банкиры Казн д’Анвер, Катюль Мендесы^[90]

, удивительный мсье Шоке^[91], торговец Дюран-Рюэль^[92]

— «папаша Дюран». Актрисы вроде очаровательной Жанны Самари^[93], Элен Андре, мадам Анрио и ее дочь. Ренуар упоминал столько имен, что моя память их путает.

Дальше идут натурщицы, все эти Нини и Марго, Сюзанна Валадон^[94]

и работницы, которых он останавливал на улице. Случайные встречи превращались в горячую дружбу. Его любили — я это говорил и повторяю. Свидетели его юности, которых я знал, не могли без волнения говорить о нем.

В наших разговорах постоянно всплывало имя Поля Дюран-Рюэля. «Папаша Дюран» не боялся риска; «папаша Дюран» великий путешественник; «папаша Дюран» ханжа. Все это Ренуар подтверждал. «Нам был нужен реакционер, чтобы отстаивать нашу живопись, которую „салонники“ называли революционной. Его, во всяком случае, не стали бы расстреливать за одно с коммунарами!» Однако чаще всего он говорил: «Папаша Дюран славный старик!» Затем в его жизнь вошли Воллар и Бернхаймы, берлинский Кассирер и другие крупные торговцы, более озабоченные распространением живописи, в которую они верили, чем заработком. Первым был Дюран-Рюэль. «Без него мы бы не выжили». Говоря об этом, Ренуар думал не о жизни искусства, а о собственном бренном существовании. «Энтузиазм, разумеется, хорошая штука, но им не набьешь брюхо!» Я припирал отца к стене: «Ты хочешь сказать, что без Дюран-Рюэля перестал бы писать?» — «Вовсе нет, — следовал раздраженный ответ, — я лишь подчеркиваю, что без него овсянку ели бы еще реже». В период этих бесед я был еще слишком молод, чтобы оценить юмор его высказываний. Ныне, при одной мысли, что Ренуар мог бы отказаться от живописи, мне становится смешно. Он настаивал, перескакивая на другое, чтобы лучше подтвердить свою мысль. «Во время Всемирной выставки 1855 года Дюран-Рюэлю не было двадцати пяти лет, а он защищал Делакруа наперекор императору, который любил одного Винтерхальтера».

Отец делал паузу, припоминая нечто, его забавлявшее: «Надо сказать, что Дюран был неисправимым шуаном^[95] и предан графу Шамбору^[96], которого он ездил навещать в Голландию!»