Огюст Ренуар

— Не думаю. Обратитесь к авторам этой мазни, и они вам скажут с видом гордого превосходства: „Вы ничего не смыслите в стремлениях гения; в обновлении искусства; старые шаблонщики, вы коснеете в плену шаблона своих Рафаэлей и Мурильо. Старая школа отжила свое время, ею сыты. Дорогу реализму, дорогу молодым! Да здравствует Мане и долой Лувр! Долой ренессансное рококо!“

А все-таки они вполне искренни! Это не мешает им, однако, писать так, что самая небрежная работа Мане выглядит по сравнению с тем, что они делают, как Корреджо или Грёз.

А. Л. Т.»

Приведу еще эту типично парижскую заметку.

«La Patrie», четверг, 14 мая 1874 года.

Хроника (выдержки). (Речь идет о текущих выставках.)

«…На бульваре Капуцинок открыта выставка „Непримиримых“, скорее, можно сказать, „сумасшедших“: я вам уже говорил о ней. Если вам хочется поразвлечься и вы располагаете свободным временем, непременно пойдите туда.

А. Л. Т.»

Я не привожу положительных отзывов. Они принадлежали таким друзьям, как Ривьер и Эдмон Ренуар.

Хуже, чем другим участникам выставки, приходилось моему отцу — его поносили меньше всех. Его считали слишком незначительным, чтобы нападать. «Меня не признавали. Это очень тревожно — когда тебя не хотят знать».

После выставки уменьшилось число заказов на портреты, которыми жили импрессионисты. Кто посмел бы вывесить у себя в гостиной работы художников, о которых так сурово судили благомыслящие авторитета того времени? Верные друзья, такие, как Шоке, Шарпантье, Кайботт, Берары и Гаше^[105], уже успели увешать свои стены картинами молодой школы. Публичная продажа нескольких лучших полотен Ренуара, Сислея и Писсарро дала триста франков. Между тем официальные художники продавали свои картины за большие деньги, их осыпали почестями и наградами, они жили в богатых особняках, имитирующих стиль Ренессанса. «Пусть мне не говорят, что это исходило только от правительства, Департамента изящных искусств и Института^[106]. Публика наслаждалась этой мазней». Отец даже стал подумывать о возвращении к росписям стен кафе. Однако на этот раз «поплавок» уперся. «Выяснилось, что я отведал запретного плода. Отказаться от него было немыслимо».

По счастью, был Моне. Он реагировал на события удивительнейшим образом. Его отказ признать как эту, так и другие неумолимо последовавшие за первой неудачи вылился в такой неожиданный поступок, что даже сорок лет спустя мой отец рассказывал о нем со смехом. Его пейзаж «Впечатление» особенно раскритиковали за то, что в нем якобы ничего нельзя было разобрать. Моне высокомерно пожимал плечами: «Жалкие слепцы, которые хотят четко разглядеть все сквозь дымку!» Какой-то критик ему сказал, что дымка не может служить сюжетом для картины. «Тогда почему не битва негров в туннеле?» Это непонимание вызвало у Моне желание написать что-нибудь еще более туманное. Однажды утром он разбудил Ренуара торжествующим восклицанием: «Нашел, нашел… вокзал Сен-Лазар! В момент отправления поездов дым паровозов застилает все так, что кругом ничего не видно. Это волшебная картина, подлинная феерия!» Он не собирался писать вокзал по памяти, но хотел уловить непосредственно на месте игру солнца в клубах пара. «Им придется задержать руанский поезд: освещение куда лучше через полчаса после отравления». — «Ты спятил!»

Импрессионистам в самом деле нечего было есть. Они жили от приглашения к приглашению на обед. Мой отец перестал ходить в молочную милой хозяйки мадам Камиль, которая несомненно согласилась бы отпускать ему в долг. Он боялся, что никогда не сможет с ней расплатиться. Его брату Эдмону пришлось отложить осуществление двух значительных планов — женитьбу и издание журнала «L’Impressionniste», целиком посвященного новой живописи. Сезанн вернулся в Экс. Дега уединился в своей комфортабельной квартире на улице Виктор-Массе. Моне был выше этих обстоятельств. Облачившись в самый нарядный костюм, выпустив кружевные манжеты и играя тростью с золотым набалдашником, он приказал подать свою визитную карточку директору западных железных дорог на вокзале Сен-Лазар. Служитель, пораженный видом Моне, тотчас его проводил. Высокое лицо усадило посетителя, который непринужденно представился: «Я художник Клод Моне». Озадаченный директор решительно ничего не знал о живописи, но не смел в этом признаться. Моне дал ему немного помучиться, потом снизошел сообщить великую новость: «Я решил писать ваш вокзал! Долго колебался, какой из двух вокзалов выбрать — Северный или ваш, но наконец остановился на вашем — он более характерный». Моне предоставили все, чего он пожелал. Поезда останавливали, очищали перроны, топки паровозов набивали углем так, чтобы они дымили, как хотелось Моне. Он стал тираном вокзала, писал, окруженный всеобщим благоговением, и, наконец, уехал, увозя с собой полдюжины картин, провожаемый поклонами всего персонала с директором во главе. Ренуар кончал рассказ: «А я не смел расположиться перед лавкой бакалейщика на углу улицы!»