Огюст Ренуар

Помимо красоты местности и обилия моделей Гренуйер привлекал моего отца и по практическим соображениям: оттуда было близко до Лувесьенна. Бурная деятельность не заслоняла память о матери. Он ее любил и все больше и больше ею восторгался. «Состарившись, она стала крепкой, как железо». В Лувесьенне жили зажиточные садоводы. Лувесьеннские груши славятся поныне, украшая столы парижских гурманов. По соседству с богачами прозябали жители без определенных занятий; они жили поденщиной в садах и главным образом милостыней. Их хибарки тянулись вдоль опушки леса Марли. Опираясь на палку, Маргерит Мерле ежедневно посещала эти хижины, раздавая со свойственной ей суровой манерой кому кусок сала, кому остатки пирога. За это она заставляла мыть младенцев. Этого здесь не любили, но боялись старой дамы. Уходила она, проверив чистоту ушей и ногтей. Эта мания чистоты была своеобразным выражением любви к ребятишкам, которую она, несомненно, передала своему сыну.

Маргерит Мерле перестала следить за живописью сына. Вначале, до «импрессионистов», картины Огюста восхищали ее. Но с тех пор как он стал «всюду совать синюю краску», она отказывалась судить. «Понадобится пятьдесят лет, чтобы люди стали понимать твои картины; тебя не будет в живых — на что все это будет нужно?» Она добавляла: «Люди не хитрее меня, а я ничего не смыслю в этом». Бабушка также говорила: «Я принадлежу другому веку, ты относишься к тому, который наступает. Я застряла на Ватто и на твоих тарелках с Марией-Антуанеттой!» Однако она советовала ему продолжать: «Когда зудит, надо почесаться. И кроме того, если тебе нравится дохнуть с голоду — пожалуйста!»

Меньше чем за час Ренуар из Лувесьенна попадал в Гренуйер. Он подружился с семьей Фурнэз. Жена и дочь мсье Фурнэза фигурируют в нескольких картинах. Он сделал портрет хозяина. Тот редко подавал ему счета. «Вы нам оставили тот пейзаж…». Мой отец ссылался на то, что его живопись ничего не стоит. «Я предупреждаю вас: никто моих картин и брать не хочет». — «Что мне за дело, если это красиво! Да и надо чем-то закрывать пятна сырости на стенах». Воспоминания об этих милейших людях вызывали у отца улыбку: «Если бы все любители живописи были похожи на них!» — говорил он. Он оставил им несколько картин, которые впоследствии приобрели цену. Так случилось не с одним Фурнэзом. Я мог бы назвать не одну семью, которой оставленные Ренуаром картины позволили выйти впоследствии из затруднительного положения и даже избежать разорения. «Мне везет, — говорил он, — я оказываю своим друзьям услугу, которая мне ничего не стоит!»

У Фурнэза отец иногда встречался с Мопассаном. Они с симпатией относились друг к другу, признавая при этом, что между ними нет ничего общего. Ренуар говорил про писателя: «Он все видит в черном свете!» Мопассан отзывался о художнике: «Он носит розовые очки!» В одном они сходились: «Мопассан сумасшедший!» — восклицал Ренуар. «Ренуар безумец!» — вторил ему Мопассан.

Однажды, когда отец писал сидящую в лодке молодую женщину, кто-то подкрался сзади и в шутку закрыл ему глаза руками. Это был барон Барбье, только что вернувшийся из Индокитая, «пустым, как барабан», по его выражению. Правительство республики назначило его мэром Сайгона и дало директиву угодить мандаринам. Они же обожают шампанское, и английский консул поил их вовсю. Престиж Франции был поставлен на карту. Барбье спустил все свое состояние. С последней бутылкой шампанского он подал в отставку и вернулся во Францию. К счастью, он получил пенсию за раны в Алжире, при Рейсгофене^[123] и в Крыму.