Огненная земля

Письмо от жены было помечено седьмым ноября. В этот праздничный день Огненная земля узнала об освобождении Киева. Украинцы — а их было большинство в батальоне — принялись кричать «ура», что всполошило немцев, открывших по позициям беглый артиллерийский огонь. Вспоминая день седьмого ноября, Букреев представлял себе умирающего Цибина, еле шевелящего губами, мутные его глаза, черные курчавые волосы, оттенявшие его желтоватый, словно стеклянный, лоб.

Манжула стоял перед Букреевым по-прежнему такой же строгий. Выжженные на прикладе автомата слова: «Мстим за погибших товарищей! Вперед, до Берлина!» — звучали, как клятва.

— Бронекатер идет с «Большой земли».

— Выяснили у старморнача, кто?

— Капитан-лейтенант Шалунов.

— Капитан-лейтенант Шалунов? Его повысили в звании?

— Не могу знать, товарищ капитан. Старморнач звонил: идет капитан-лейтенант Шалунов.

— Какое сегодня число, Манжула?

— Двадцать первое ноября, товарищ капитан.

— Спасибо. Идите, Манжула. Бронекатер разгрузить быстро…

Букреев находился на командном пункте, перенесенном с маяка в подземное помещение немецкой противокатерной батареи, отштурмованной Батраковым еще в первую десантную ночь.

Батарея стояла на высоком, пятидесятиметровом обрывистом берегу с хорошим обзором, и, хотя орудия были повреждены, орудийные дворики и железобетонная часть сохранились. Чтобы попасть на командный пункт, нужно было спуститься из орудийного дворика вниз метра на три и через тамбур пройти в первую комнату, или, как ее стали называть моряки, кубрик. В кубрике в целости сохранились двойные нары, стояли печь, стол с телефонными аппаратами и штабными бумагами и несколько табуреток. При немцах сюда была проложена электропроводка от полевой станции укрепрайона. Сейчас кубрик день и ночь освещался только мигалкой, сделанной из гильзы зенитного снаряда.

Железная дверь вела в другую комнату, занятую связными и ординарцами. Туда, через амбразуру, вырезанную в бетонной стене, проникал дневной свет и открывался вид на море и на берега Таманского полуострова. Здесь при прежних хозяевах располагался наблюдательный пункт батареи. До сих пор вдоль амбразуры по секторам сохранились прицельные отметки по угломеру, наряду с выщербинами — укусами моряцкой гранаты. Эту комнату называли кубриком НП.

Вторая железная дверь НП выходила к морю. Отсюда по ступенькам можно было спуститься к берегу.

Противник узнал новое место командного пункта батальона морской пехоты и обстреливал его. Прямых попаданий пока не было, а боковые удары только трясли кручу, и всегда при активном обстреле людям, находившимся на командном пункте, казалось, что они сползают к морю.

Немецкие артиллерийские самоходные суда ночью или днем, в туманы, подходили почти до самых отмельных наносов и били в упор по наблюдательному пункту. Это обычно вызывало только раздражение и брань ординарцев, но существенного вреда не приносило. Морские самоходы неприятеля не отличались меткостью.

Противник мог рискнуть высадить десант, чтобы атаковать командный пункт. На этот случай подходы были минированы и пляж простреливался косоприцельным пулеметным огнем, за что лично отвечал Степняк, вынесший на крайние приморские точки обороны лучшие расчеты Шулика и Воронкова.

В первые дни после ухода из маяка немцы не оставляли в покое новый командный пункт, и Горбань назвал это новое убежище двумя словами: «гамак» и «трясогузка».

Манжула сидел у амбразуры с биноклем в руках, продолжая наблюдать за морем.

Зимняя, крутая, с белым завитком волна шла по проливу и, вырвавшись на берег, шипела в камнях-валунцах. Дробный дождь рябил волновые отвалы и песчаные намывы. У Керчи беспрерывно погромыхивало, и, если бы дело было весной или летом, можно было и впрямь принять это за гром. Но какой гром в ноябре?

Манжула с завистью профессионала наблюдал, как умело и бесстрашно маневрирует бронекатер Шалунова, идущий к Огненной земле. Белые колонны воды взлетали и падали, но катер продолжал свой ход. Стрельба отдавалась на наблюдательном пункте со звоном, как будто кто-то ударял по этой железобетонной коробке.

Дремавший Горбань полуоткрыл свои голубые насмешливые глаза и перевел взгляд на дружка. Он видел только его спину, ремень матросского пояса, низко прихватившего ватник, пистолет в морской кобуре на удлиненных поясных портупеях и возле кобуры кожаный мешочек, набитый патронами, затянутый у горлышка, как кисет.

На ржавых дверях, заклепанных крупноголовой заклепкой, было написано мелом «Смерть немецким оккупантам» и нарисован восьмиконечный крест, а сбоку череп и скрещенные кости — это рисовал в минуты досуга Рыбалко, приходивший на НП перекурить и «потравить баланду».

— Точка номер три кашляет? — спросил Горбань.

— А тебе какая разница?

— Побудила.

— Сон у тебя будкий, девичий.

— Поспать, пока мой Николай Васильевич опять за собой не потащил. — Горбань потянулся. — Сейчас бы чего-нибудь на зуб положить! Чудной я был человек — не любил пирожков с картошкой. На всю, может, Украину один. А теперь бы пирожка с картошкой, а, Манжула? Ты слышишь?

— Не дражни…