Огненные времена

Каждый из четырех сегментов украшен золотым подсвечником в рост человека и в половину его ширины. Восточный, стоящий сразу за алтарем, имеет замысловатую форму орла, южный – льва. Западный и северный представляют человека и быка. В каждом из этих необычных подсвечников мерцает высокая тонкая свеча. Эти четыре свечи, а также свечи на алтаре и освещают все помещение.

– Женщина, увенчанная солнцем, – шепчет колдун, – стоящая на луне, увенчанная двенадцатью звездами. У нее начались роды, и она кричит…

Он делает шаг к алтарю и открывает маленькую деревянную клетку. Голубь сжимается от страха, когда человек просовывает туда руку, и смотрит на него розовым и лишенным всякого выражения глазом. Когда рука оказывается у него на спине, голубь пытается встать и взъерошивает перья, демонстрируя свою неприязнь и раздражение, но в тот же миг, когда колдун вытаскивает его наружу и ласково приглаживает ему перья, голубь перестает сопротивляться и успокаивается на его ладони.

Как мала эта жизнь, не представляющая из себя ничего, кроме мягкого, невесомого комочка тепла и быстро бьющегося сердечка. Он рассеянно поглаживает голубя. Очевидно, что сознание его полностью сосредоточено на том, что должна искупить эта маленькая жизнь. Голубь так успокаивается, что начинает чистить перышки у себя на грудке.

Неожиданно колдун сжимает его узкую шейку большим и средним пальцами и сворачивает голову на бок. Слышится тихий хруст костей, и голубь непроизвольно испражняется на приютившую его ладонь.

Не поморщившись, колдун перекладывает поникшую птицу на другую ладонь и стряхивает зеленоватый сироп на мраморный пол. Быстро вытирает руку о платье и кладет птицу посреди круга, начерченного солью на блестящем черном алтаре.

Потом он снимает с пояса ритуальный кинжал. Его лезвие раз, другой сверкает при свете свечей, пока колдун быстро отделяет голову голубя от шеи. Горячая кровь брызжет на кинжал и на пальцы, покрывает розовато-алым белые перья, собирается лужицей, ограниченной берегами из соли.

Колдун тут же отходит от алтаря и мысленно окружает себя защитным кругом, в котором нет ни голубя, ни алтаря. Установив защиту, он громогласно произносит имя демона – того, что хорошо служил ему прежде, но в настоящее время ничем не занят, и, заклиная его всеми именами, приказывает ему появиться внутри соляного круга.

Менее опытные, менее одаренные люди могли бы не заметить тех слабых знаков, что появились затем: странное физическое ощущение, похожее на прикосновение к коже прохладной атласной ткани, внезапное усиление пламени свечей на алтаре, резкую смертную конвульсию голубя. Кадильница начинает чадить. Дым обволакивает мертвую птицу, а потом медленно поднимается столбом, становится все гуще, плотнее, и наконец колдун видит лицо, образовавшееся в этом дыме. Это лицо чудовища: волка с длинными, смертоносными клыками, острым, как у змеи, жалом и огромными острыми зубами.

Чудовище очень хочет напугать колдуна, чтобы тот от страха побежал прочь и вышел тем самым за пределы защитного круга. Ибо в таком случае оно смогло бы подчинить его себе, а не наоборот, ведь страх является самым простым способом получить то, чего хочешь. Но колдун нисколько его не боится. Более того, если бы он и захотел хоть как-то среагировать, это был бы смех над жалкой бравадой демона, напоминанием о том, что демон целиком и полностью находится в его власти.

Когда демон полностью проявляется в столбе дыма, колдун снова произносит его имя и приказывает:

– Ты уничтожишь ту, кого я ищу, ту, которая будет видеть яснее меня. И сделано это будет так…

Он вытаскивает из рукава длинную тонкую свечу и подносит ее кончик к свече западного подсвечника. Потом, не выходя за пределы своего круга внутри другого круга, протягивает горящую свечу к деревянной клетке на алтаре.

Клетка тут же вспыхивает и через пару мгновений оказывается вся охвачена пламенем. Полыхая, она падает на мертвого голубя в круге соли, и вскоре появляется запах горящих перьев.

И вдруг колдун пропал. Теперь я видела только маленький домик, в котором я родилась, а в нем – свою мать, сидящую на корточках на снопах соломы. Живот у нее был раздут, и в нем была я. Мать была очень молодая, моложе, чем я сейчас.

Она кричала, кричала так, как кричат роженицы в потугах, и кричала от страха и ярости на Нони, стоявшую перед ней на коленях. Вдруг мама протянула руку и со страшной, невиданной силой толкнула бабушку на пол.

Нони повалилась на бок и задела плечом маленькую лампу, стоявшую на покрытом соломой полу. Я видела, как огонь побежал по пролитому маслу, по соломе, по бабушкиной юбке, к снопам, на которых моя мать должна была вот-вот разродиться мной. Я тут же вспомнила маленькую клетку, превратившуюся в тлеющие угольки над обуглившимся трупиком голубя.

«Смерть, – поняла я. – Смерть другого становится источником силы».

Неудивительно, что, когда Нони умерла, он думал, что одержал победу. И как сильно, наверное, был он огорчен, когда узнал, что ее сила перешла не к нему, а ко мне.