Огненный азимут

Сухаревский подвинулся. Михась сел рядом с ним. Сразу стало спокойней на душе. Свой человек и к тому еще воен­ный... С таким не пропадешь...

— Откуда же ты взялся? — Сухаревский, кажется, был недоволен.

— Отступал, как и все, да вот на десант напоролся. Ве­роятно, и вы тоже? Там какой-то рыжий капитан коман­довал.

Сухаревский молчал. Где-то неподалеку рвались бомбы. От назойливого гудения самолетов, казалось, дрожит земля.

— Василий Васильевич,— начал Михась,— тут одна де­вушка говорила, что на Демидовский тракт еще можно проскочить через Глоданики.

— Почему же ты не пошел с ней?

— Она к родителям идет.

— Вот видишь, к родителям. А мне через Глоданики... Чудак ты, меньше слушать надо.

Тут, в чаще, было душно. Сухие иглы осыпались с ело­вых лапок, попадали за воротник, щекотали шею. Михасю надоело сидеть. Как только перестали бомбить, он вылез из убежища.

В овраге, как и раньше, было ослепительно светло. Как и раньше, над клевером звенели пчелы и, кажется, в воз­духе пахло свежим медом. Под горкой на самом солнцепеке разросся чабёр; казалось, что склон горы кто-то засыпал сиренью. "Чабёр цветет,— подумал Михась,— и вечно будет цвести. Даже когда нас не будет".

Теперь, когда не было слышно разрывов, казалось, что на свете нет войны, нет отступления, что все это — страш­ный сон.

Оба стояли и смотрели в чистое синее небо, на котором не было ни тучки, ни облачка.

Яркое солнце слепило глаза, перед ними мелькали жел­тые круги.

По узкой тропинке поднялись вверх. Остановились на пригорке.

Места были незнакомые, но пейзаж тот же, что и в род­ных Ковалях, где прошло Михасево детство. Отсюда мест­ность поднималась на восток цепью зеленоватых, поросших молодым ельником холмов. На запад — такие же холмы, но они видны как бы сверху. Между ними болотца, ручьи, луга, синие гривы леса. Отсюда местность понижается до самого города. Отсюда, как с птичьего полета, видно все родное Поддвинье.

Михась смотрел на эту чарующую красоту, забыв о вой­не и всех ужасах, происходящих на свете.

— Куда же мы пойдем? — спросил Сухаревский.— Ви­димо, каждый своей дорогой.

Михасю стало обидно: вот уже второй человек не хочет идти вместе с ним. Идти одному страшно. Нарвешься где-нибудь на десант, пристрелят, и никто никогда не узнает об этом. Сказал, не скрывая разочарования:

— Мне, наверно, лучше домой повернуть. Уж все равно...

— А ты откуда будешь?

— Из Ковалей я.

Сухаревский обрадовался:

— Да ведь это нам по пути...

Тут и Михась не мог утаить своей радости.

Теперь они не придерживались дороги. Шли напрямик полями, почти не разговаривая, и потому время тянулось очень медленно. Хотелось где-нибудь прилечь, отдохнуть. Болели ноги и ломило плечи.

Вскоре им встретились немцы. Эти уже не маскирова­лись под советских солдат.

— Цурюк! — закричал на них рослый белокурый немец. А другой спросил по-русски:

— Уж не догоняете ли вы своего вождя и учителя? Его и след в Москве простыл. Так что, во избежание осложне­ний, советую вам идти домой.

На полынной меже, под навесом ржаных колосьев, они присели отдохнуть. Сухаревский, сняв с головы шапку, при­гладил реденькие волосы,

— Тэ-эк, поиграли в отступление.

Михась, удивленно посмотрев на него, ничего не отве­тил. Нагнул колос, густо обвешенный желтоватой пыльцой тычинок, дунул, желтая пыльца запорошила пальцы.

— Цветет? — кивнул головой Сухаревский. — А мы от­цвели, так получается... пустоцветом. Все "ура" кричали, в ладони, хлопали, а нас как хлопнули — очухаться не мо­жем. Крышка! Я, Ланкевич, немного в этом деле кумекаю. Конная Буденного, как мы когда-то пели, теперь ноль без палочки. На танки, на самолеты ее не пошлешь. Мы коням хвосты гребешками расчесывали, а немцы танки делали, самолеты.

Михась пытался возразить — сам видел, как на третий день войны по шоссе шли могучие танки "КВ", аж земля дрожала от их стальной поступи, но что-то настораживало, заставляло молчать, а Сухаревский продолжал:

— Я, Ланкевич, слава богу, насмотрелся на наши по­рядки. Даже тошно. Тех, кто в военном деле разбирался, под корень уничтожили, а на их место дураков поставили. Смех и горе! Служил я у такого "спеца", что даже карту читать не умел. Зато очень хорошо разбирался, как надо ямки ко­пать. Глубина шестьдесят сантиметров, в диаметре двадцать четыре. Почему двадцать четыре, сам не знал, а требовал. Бывало, полсантиметра не простит.

Сухаревский закурил самокрутку, захлебнулся дымом, долго кашлял, надрывая грудь. Михась, глядя на военрука, ждал, пока тот откашляется.