Огненный крест

В том-то и проблема. Кто станет его читать? Вдруг некто посторонний прочтет эту запись и примет ее за признание в убийстве? Надуманно, но мало ли. Меня едва не казнили, обвинив в ведьмовстве, и причиной тому стала отчасти моя деятельность врачевателя. «Едва не обжегшись на костре, будешь дуть и на воду», — с сарказмом подумала я.

«Сильная опухоль пораженной конечности, — написала я и подняла сухое перо — последнее слово было едва видно. Я обмакнула перо в чернила и упорно продолжала: «Опухоль распространилась на верхнюю часть туловища, лицо и шею. Кожа бледная, с красноватыми пятнами. Дыхание учащается и становится более поверхностным, сердцебиение частое и слабое, иногда едва различимое. Заметная дрожь. Синюшные губы и уши. Выраженная экзофтальмия».

Я вновь сглотнула, вспомнив выпученные глаза Розамунд, полные ужаса и непонимания. Омыв тело и подготовив его к похоронам, мы постарались закрыть их. Хотя на поминках обычно открывали лицо умершего, в этом случае это было бы неблагоразумно.

Комнату наполняли ароматы приготовленной к поминкам еды, к ним примешивались запахи горящих в очаге дров из дуба и чернильных орешков. Свежевыстроганным дубом пахло и от досок гроба. Я поспешила глотнуть еще немного чая, чтобы подавить тошноту.

Я прекрасно знала, почему главным в клятве Гиппократа был принцип «Не навреди». Навредить чертовски легко. Это ж какая самоуверенность — лечить человека, вторгаться в его организм. Тело — хрупкая и сложная система, а вмешательства врача грубы…

Можно было бы уединиться в приемной или в кабинете, чтобы сделать эти записи. Но я не уединилась и знала почему. На шероховатый муслиновый саван падал мягкий белый свет из залитого дождем окна. Я крепко зажала перо между большим и указательным пальцем, пытаясь забыть, как треснул перстневидный хрящ, когда в последней, тщетной попытке наполнить напряженные легкие Розамунд воздухом я сделала надрез на ее горле.

И все же… каждый практикующий врач когда-нибудь с подобным сталкивался. Даже тогда, в современной больнице со всеми известными видами спасательного оборудования, со мной такое случалось.

Какой-нибудь будущий местный врач однажды столкнется с той же дилеммой: решиться на рискованное лечение или позволить умереть пациенту, которого, возможно, удалось бы спасти. Перед таким же сложным выбором стояла и я: маловероятное обвинение в непредумышленном убийстве или неустановленная ценность моих записей для того, кто пожелает почерпнуть из них знания.

Кто бы это мог быть? Задумавшись, я вытерла перо. Медицинских учебных заведений сейчас очень мало, да и те в основном в Европе. Большинство врачей получали знания на практике, работая помощниками у опытных докторов. Я на ощупь подцепила пальцем страницы и открыла журнал в самом начале, на записях его изначального владельца.

Роулингс не учился в медицинской школе. А даже если бы учился… Мои губы искривились, когда я вспомнила некоторые способы лечения, о которых прочитала на плотно исписанных страницах: настой жидкой ртути от сифилиса, банки при эпилептических припадках, вскрытие ланцетом и кровопускание при любом заболевании, от несварения до импотенции.

И все-таки Дэниел Роулингс был врачом. Он заботился о своих пациентах, его интересовали загадки человеческого тела.

Следуя внезапному порыву, я перевернула страницы и вернулась к записям Роулингса. Может, я просто откладывала решение, доверяя его принятие моему подсознанию, а может, мне просто не хватало общения с другим врачом.

С кем-то вроде меня. Невидящим взглядом я уставилась на исписанную аккуратным мелким почерком страницу с тщательно прорисованными иллюстрациями. Где найти кого-то вроде меня?

Нигде. Я уже задумывалась об этом, пусть и мимолетно, просто осознавая, что есть такая проблема. В колонии Северной Каролины, насколько известно, имелся лишь один официально назначенный «доктор» — Фентиман. Фыркнув, я сделала еще глоток чая. Уж лучше Мюррей Маклауд со своими бесполезными препаратами — от них, по крайней мере, обычно никакого вреда.

Простая истина заключалась в том, что я тоже не вечная. Надо найти кого-то, кому я смогла бы передать хотя бы основы своих знаний.

Приглушенные смешки из-за стола — это девушки шептались о чем-то над горшками с зельцем из свиного мяса, мисками с кислой капустой и вареным картофелем. «Нет, — с каплей сожаления подумала я. — Не Брианна».

Было бы логично выбрать ее, ведь она, по крайней мере, знала, что представляет собой новейшая медицина. Не пришлось бы бороться с невежеством и суевериями, не надо было бы доказывать ей пользу дезинфекции и опасность микробов. Однако у нее не было врожденной склонности, природного чутья лекаря. Она не испытывала тошноту при виде крови и не боялась ее — Брианна часто помогала мне в принятии родов и несложных хирургических операциях, — и все же ей не хватало того особенного сочетания сочувствия и безжалостности, которым должен обладать доктор.