Огненный крест. Бывшие

«…Нет, мы армия обреченных и осужденных! Волосы становятся дыбом, когда смотришь на то, что делается в 3-й дивизии. Офицеры опять бьют солдат шомполами, чуть ли не из-под палки заставляют петь «Боже, Царя храни!». Ведь это Господом отверженные люди, это какое-то сверхтупоумие!.. Это не восстановление дисциплины, а уничтожение ее, гибель. Это не созидательная работа, а дискредитирование идеи и окончательный, бесповоротный развал…

Наши предатели союзники, победившие сначала нас, а потом Германию, погибнут подобно нам, по всей вероятности, в потоке социальной революции (мировой. — Ю. В.), но до того им придется войти в то или иное соглашение с большевиками. Союзникам не нужна Россия — им нужны ее богатства. В этом мы убеждались буквально на каждом шагу. Союзники признают всякую сильную власть на наших землях — им важна торговля, выгода. Что им за дело до нас? Они свое получили: Россия обессилена, лишена веса в мировых делах. Ее можно брать.

Сейчас в Лондоне, Токио и Париже признают нас, но когда увидят и осознают, что мы миф, не пользующийся поддержкой масс, то снова предадут нас с легким сердцем…

Кругом, в среде местного населения, полное недоверие к нам и страх, ужас перед большевистским нашествием…»

И незадолго до смерти появляется такого рода признание:

«…На Киев… наступает большевистская армия под начальством генерала Гутора[66]… «Горе побежденным!!» — кричат большевики, и правы. Прогнившее, старое неспособно противиться им…» [67]

В своей основе офицерство оказалось морально сломленным. Крушение всего уклада жизни, чудовищные потрясения семнадцатого и первой половины восемнадцатого года вышибли из-под ног почву. Большинство вступило в борьбу не по зову сердца и желанию возродить Родину, а только потому, что на родной земле просто не оставалось места. Другой же частью руководила испепеляющая ненависть, уходящая корнями в месть…

Офицерство не сделало выводов из катастрофы. Все это многомиллионное движение стояло на трупных ногах.

В 1962 г. после одной из спортивных травм я (тогда еще молодой капитан) отлеживался в окружном военном госпитале в Красногорске. Соседом по палате оказался седой грузноватый полковник с добрым, а главное, очень спокойным лицом и очень неторопливой речью и манерами. Сейчас, с позиции прожитых лет, я бы подметил мягкость и выраженную отрешенность в нем. Отрешенность от суеты, карьеры, забот…

Я уже тогда собирал материалы по Гражданской войне. Полковник отвоевал ее красноармейцем. Я до сих пор помню его рассказы в палате с невключенным светом — затяжные вечера, переходящие в рассвет…

Естественно, я, выпускник военной академии, интересовался первыми военными красными академиями. Полковник окончил одну из них еще задолго до Отечественной войны. Годы террора счастливо обошли его.

Дня за два до выписки он помянул среди преподавателей тех курсов бывшего белого генерала Слащева. Кто не слышал это имя! В годы Гражданской войны имя генерала Слащева гремело. Я же узнал о нем из журнала «Москва». В 1957 или 1958 г. там появились воспоминания А. Вертинского.

И полковник рассказал, как однажды, не вытерпев, спросил Слащева на лекции:

— Как вы, товарищ преподаватель, опытный военный специалист, не предусмотрели переправу красных частей через Сиваш? Это ведь определило тогда судьбу Крыма и врангелевщины.

— Да, это прямая моя вина, — ответил Слащев. — Я отвечал за оборону на Перекопе. Но скажите, какой нормальный человек… я подчеркиваю: не генерал, а человек… пошлет солдат через огромный пролив по ледяной ноябрьской воде? Ведь все, кто вступал в эту воду и шел десять, двадцать, сорок минут… были обречены. Не простудиться насмерть было невозможно. Это означало, что красное командование уже обрекало всех этих людей на погибель или смертные болезни. Я был воспитан на других традициях и представлениях. На Литовский полуостров выходили не люди, а мертвецы. Каюсь, я не смел даже предположить такого хода за Фрунзе. Ни одному белому генералу такой приказ никто не посмел бы отдать. Я вот все интересуюсь, ищу, может быть, найдется такой человек, кто уцелел после ледяной переправы. Конечно, они могли уцелеть, десятки, может быть, сотня-другая, но основная масса должна была полечь и без наших пуль. Это же выморозить все свои внутренности! Я еще не встречал того, кто бы уцелел.

— Перед вами, товарищ преподаватель, такой красноармеец. Я перешел вброд Сиваш, и я не умер…[68]

Большевизм (и все, что за ним следовало) — это кризис духовного развития народа. Только через его преодоление народ может сохранить способность к развитию.

Кризис оказался выражением исконных свойств народа, в определенных условиях являющихся уже препятствием для существования народа вообще, его развития как единого целого.

У этой общности людей, которую именуют народом, есть свои законы становления и развития в духовном и нравственном.