Огненный крест. Бывшие

«Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве.

Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется.

Жертв тысячи.

Борьба ожесточается до звериной злобы.

Что же еще будет? Куда идти дальше?

Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.

Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я выхожу из Совета Народных Комиссаров.

Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше.

А. В. Луначарский»

2 ноября 1917 г.

Эти фантазии очень скоро покинут писательствующего Луначарского…

В моей библиотеке имеется сборник его пьес «Пять фарсов» (СПб., «Шиповник», 1907). Сборничек я приобрел по случаю в 1961 г. в букинистической лавке на Арбате (еще не было Нового Арбата) у весьма известного в те годы среди любителей книги директора ее — Бориса Израилевича.

Работая над книгой, решил взглянуть на сборник. Полистал… И вот какие слова последние, самые последние в том сборничке:

«А теперь всех в тюремный замок!»

И нарочно не выдумаешь.

С ничтожным количеством русской интеллигенции остается Ленин, да и та далеко не единодушна в симпатиях к революции.

31 июля 1919 г. Ленин в тревоге обращается к Горькому. Ленин предпочитал краткость и сжатость писем, докладов, а это письмо из ряда вон выходящее — длинное.

«Дорогой Алексей Максимыч!..

…Как и в Ваших разговорах, в Вашем письме — сумма больных впечатлений, доводящих Вас до больных выводов.

Начинаете Вы с дизентерии и холеры (которые поразили и Питер, и центральную Россию. — Ю. В.); и сразу какое-то больное озлобление: «братство, равенство». Бессознательно, а выходит нечто вроде того, что коммунизм виноват — в нужде, нищете и болезнях осажденного города (прав Горький: именно большевики и разломали нормальную жизнь, довели столицу России до средневековой холеры. — Ю. В.).

…И Вы договариваетесь до «вывода», что революцию нельзя делать при помощи воров, нельзя делать без интеллигенции.

Это — сплошная больная психика, в обстановке озлобленных буржуазных интеллигентов обострившаяся.

…Советы уехать Вы упорно отвергаете.

Понятно, что довели себя до болезни: жить Вам, Вы пишете, не только тяжело, но и «весьма противно»!!! Вы не политик. Сегодня — зря разбитые стекла, завтра — выстрелы и вопли из тюрьмы, потом обрывки речей самых усталых из оставшихся в Питере нерабочих, затем миллион впечатлений от интеллигенции, столичной интеллигенции без столицы, потом сотни жалоб от обиженных, в свободное от редакторства время, никакого строительства жизни видеть нельзя (оно идет по-особому и меньше всего в Питере), — как тут не довести себя до того, что жить весьма противно.

Страна живет лихорадкой борьбы против буржуазии всего мира, мстящей бешено за ее свержение. Естественно. За первую Советскую республику — первые удары отовсюду…

Жизнь опротивела, «углубляется расхождение» с коммунизмом…

Не хочу навязываться с советами, а не могу не сказать: радикально измените обстановку, и среду, и местожительство, и занятие, иначе опротиветь может жизнь окончательно.

Крепко жму руку.

Ваш Ленин»

«…Революцию нельзя делать при помощи воров, нельзя делать без интеллигенции…» Помните грабеж еще не остывших останков Романовых — женщин, девушек и мужчин с мальчиком? Помните все эти кроваво-идейные экспроприации — одно нескончаемое насилие, распространенное уже на всю страну? Помните звероподобный клич Ильича «Грабь награбленное!»? Горький все точно схватил: «Революцию нельзя делать при помощи воров…»

И уже широченный, можно сказать, невозвратный шаг к «психушкам» — превращение нормальных людей в больных, глумление над разумом. Раз с революцией не в ладах — «это сплошная больная психика».

Само собой разумеется, что она совершенно здорова у тех, кто вбивает в людей единомыслие (те самые «выстрелы и вопли из тюрьмы»).

Андропов принимал свой метод излечения инакомыслия прямо из рук Главного Октябрьского Вождя.

«Клевещет» Короленко — Ленин и пнул его в письме. Аж хряск до наших дней долетел.

«Клевещет» Алексей Максимыч — пинок поделикатней, но, так сказать, наполненней.

А что до «выстрелов и воплей из тюрьмы»… — казнили и будем казнить, ведь «строительство жизни… идет по-особому».

Естественно, никакие нервы тут выдержать не способны, кроме разве как у убежденных — тех, что этот самый порядок и вывели из кабинетных раздумий и дискуссий, съездов партии и конференций; тех, что мастерили гильотину для народа еще на заре большевизма в далекой Швейцарии. Для них это не ужас разрухи, эпидемии, насилия, а уничтожение сопротивления свергнутых классов, рывок в лучезарное завтра.

«…Радикально изменит обстановку, и среду, и местожительства…» Алексей Максимыч это и сделал, отъехав на Капри. Другим (из несогласных и недопонимающих) эту обстановку, среду и место жительства изменили несравненно проще — тюрьмой, лагерем, ссылкой… расстрелом.