Огненный крест. Бывшие

Мы разместились в лодке, и он споро заработал веслами. Фонарь светил на самом носу, у меня за спиной. Блики от фонаря расходились по совершенно черной воде. Река, такая черная, пахла свежестью! И главное — тихо, невозможно тихо — и от этого очень просторно, и весь ты невесомый, воздушный. И у меня одно ощущение: у людей нет плохих желаний, все будет лучше, с каждым рассветом, днем, месяцем и годом — счастливее и лучше. Этот мир для людей, и в нем все только хорошее, светлое…

Лодка идет рывками. Дядя гребет привычно напористо. Тонко, стеклянно звенит капель, срываясь с вздетых весел.

…И вот мы уже лезем через борт на песок, точнее — песчаную отмель. Впереди черный гребень невысокого берега. Здесь вскоре посадят тополя и разобьют пляж. (Тополя и поныне рядком теснятся на берегу, уже основательно подмытом течением.) Папа хорошо заплатил лодочнику. Он долго бурчал из темноты слова благодарности. После сильно и невидимо в темноте заработал веслами.

Ветра нет. Гребки слышны очень далеко: скрип уключин, плеск воды и тут же глухой заворот ее. Меркнет рябь от фонаря. Свет его стягивает свои лучи и съеживается в пятнышко.

И я вдруг увидел, что будущий день совсем незаметно разбавил темноту и уже заметна полоса реки, и урез воды, и линия более высокого берега… далеко справа.

А село Строгино высилось на крутом берегу по ходу реки: большое, богатое село. Отсюда спозаранку разъезжались молочницы. У каждой через плечо-бидон спереди и бидон сзади (бидоны объемистые, вместительные), а в сумке — литровая мера на длинной алюминиевой ручке. Почему-то все молочницы отдавали в одежде предпочтение черному плюшу, хотя столица находилась под боком и можно было купить другую ткань, а то и готовую одежду… У каждой были свои квартиры в нашем городке (тысяч на 5–6 жителей, преимущественно семей молодых офицеров). Только у нее, у своей, и ни у какой другой, молочницы в этих квартирах покупали молоко. Так было до самых 50-х годов. Из села приходили умельцы, торговали свистками, мячиками на резинках и прочими страшно красивыми и желанными вещами — целый праздник…

Уже позже, на исходе 80-х годов, мы узнали, что канал, в котором любят купаться москвичи (здесь река впадает в город и вода относительно чистая, не столь отравленно-жуткая, как, скажем, в Филях), копали заключенные. По берегу были обнаружены захоронения-могильники на несколько тысяч и даже на несколько десятков тысяч — теперь горы костей и черепов. И это в нескольких шагах от пляжей, травы, цветов…

В 1946 или 1947 г. школа в Военном городке была закрыта (кому-то понадобилось помещение) и все стали ездить в другую, на «Сокол». В годы моей юности трамвайнущ остановку за «Соколом» называли «Всехсвятская» — по имени церкви и поселка, который прежде стоял здесь. (Сейчас — «Площадь имени Марины Расковой».) И в этой школе закончит старшие классы мой брат. А я поступил в Суворовское училище в Саратове и уехал на долгие годы, возвращаясь лишь на зимние и летние каникулы.

Именно тогда и развернулось мощное строительство жилого района за «Соколом». Для строительства понадобилось снести обширное многовековое кладбище, вплотную промыкавшее к знаменитой церкви, где и поныне трезвонят колокола: не до конца заморили их души красные годы.

Тысячи могил оказались опустошенными, останки увезены. На месте кладбища разбит парк, сейчас там кинотеатр «Ленинград». Столетние липы — это кладбищенские липы, они стерегли древние могилы. На другой части кладбища, ближе к улице Алабяна, поставлены 7—8-этажные дома. Часть домов этого района возводили пленные немцы, как, например, и тот, в котором я живу. Немцы построили и городок, что прилегал к Хорошевскому шоссе. Вместо тех двух-трехэтажных домов здесь поднялись 16-этажные бетонные коробки, но кое-где сохранились и те, послевоенные домики.

Каждый раз, оказываясь в парке под вековыми кладбищенскими липами, я пытался разгадать одну и ту же задачу: почему от всего кладбища (множества прицерковных могил) сохранена всего одна. Под гранитным валуном покоится студент Сергей Александрович Шлихтер, тяжко раненный под Барановичами 20 июня 1916 г., привезенный в Москву и почти тут же умерший. Ведь на кладбище из убитых в боях офицеров и вольноопределяющихся покоился не только Шлихтер. Отчего сохранили лишь эту, единственную могилу?..

Ответ я найти не мог. Думал, скорее всего, пожалели рабочие: добротный камень и человек, так рано убитый. Но ведь на кладбище было много добротных памятников — и еще каких!

Только сейчас, заканчивая «Огненный Крест», я, кажется, приблизился к истине.

Не часто, но в документах революции мелькала фамилия Шлих-тер.