Огненный крест

Игрушечный взрыв новогодней петарды сильно перепугал пассажира в бараньем тулупчике, который до сего мечтательно размышлял о построении «либерального царства» на просторах новой России, он от взрыва встрепенулся, сделал шевеление, и гаишники решили поинтересоваться не возницей за «рулем», удалым молодым человеком, а встрепенувшимся пассажиром добротных розвальней. И немедленно распознали – Чубайса. Для распознания принесли из двухцветной будки заранее засвеченную коптящим огоньком керосиновую лампу с семилинейным стеклом, поскольку днем раньше в окрестностях будки кто-то вырыл приватизированной японской техникой электрический кабель, сдал на приемный пункт за хорошие деньги. Пока гаишники светили и медленно листали паспорт проезжающего, Чубайс глубокомысленно смотрел на керосиновую лампёшку-чудо и что-то отмечал в своих государственных мыслях.

Полистали паспорт ребята, причем наиболее тщательно это делал тот гаишник, что был родом ил ближних татарских Андреевских юрт и с детства был воспитан строгой родней и справедливы ми аксакалами-родителями. В конце концов стражи дороги успокоили важного проезжающего, принесли даже из будки вмести тельную кружку теплого еще «бочкового» кофе, который Чубайс, взглянув на изображение долгоного бройлерного петуха на фарфоровом боку пол-литровой емкости, выкушать решительно отказался. Тогда ребята три раза откозыряли, а потом еще, дыша в вязаные казенные перчатки, согреваясь, пространно порассуждали меж собой: доедет ли важный пассажир до Тюмени?

«Доедет и до Екатеринбурга! – сказал гаишник, мужичок-русачок. – Доедет и до Казани, этот куда надо допрёт!» «До Москвы, однако, не доедет! – сказал гаишник, что был из Андреевских юрт, поеживаясь от холода. – За Волгой нынче, слышь, для Чубайсов земли нет, там набрали силу зюгановцы, не допустят!» – «Однако, согласен, не допустят!» – кивнул, тоже употребив «однако», тот, что был русским старшим сержантом, заглянув в темный дульный зрачок «калаша». Недоверчиво заглянул, будто в стволе попрятались китайцы, что всю предыдущую ночь снились старшему сержанту, снились, заполняя раскосыми скопищами предместья ближайших от двухцветной будки городков – Ишима, Ялуторовска и Заводоуковска.

Разговор на этом не кончился, поскольку молодой гаишник, что был родом из Андреевских юрт, продолжая дышать в вязаные казенные перчатки, вспомнил библейское: «Легче верблюду пролезть в игольное ушко!.. Да, не все у них схвачено, слышь, командир. Смотрю я, сколько народу хорошего ездит, а нам толмачат по телевизору, что одни жулики кругом!» – «Ладно тебе, праведник, смотри лучше за дорогой!» – затвердил сказанное старший сержант.

На этом разговор действительно закончился.

* * *

«Политика», за которую меня нередко «пилили» коллеги-стихотворцы, все больше входила в мои дела и чувства. Отвечал, скорей, огрызался на упреки: «Если ты не хочешь заняться политикой в политизированные времена, она сама займется тобой!» Конечно... А самому мечтательно, ромашково вспоминались времена «застойные», когда для «чистого искусства» была столь благопристойная атмосфера...

А тут («доброжелатели», что ль?) прислали из-за океанского, Нью-Йоркского далека свежий газетный номерок, давно знакомого мне, но не почитаемого ни мной, ни моими белыми зарубежниками, размашистого «Нового русского слова» от 20 ноября 1996 года. Ткнули носом, к сведению, что ль, в личность вчера еще крайне популярного в России «патриотического» генерала Лебедя, известного затем и как несчастного «героя Хасавюрта»:

«Во вторник, 19 ноября 1996, Александр Иванович Лебедь появился в Манхэттене». Начало для романа, не правда ли? Так и тянет описать ясное зимнее солнце, которое как-то там играло на гранях небоскребов и подсвечивало морозные столбы пара, выбивавшегося из-под мостовой. А вслед за этим появление длинного черного лимузина... «Ехал я тут по Нью-Йорку в машине, – сказал Александр Иванович, – в ней окна затемнённые. Какой мрачный город! А открыл окно – и ничего. Надо почаще опускать стекло. Почаще...»

В такой басенной манере он может говорить долго. Голос красивый. Поигрывает. Внешне – безобразный, но привычный тип русского мастерового, которого в молодости частенько звали на кулачные бои, отчего вся средняя часть носа полностью сравнялась с плоским скуластым лицом. Только толстые, раздутые ноздри придают лицу некоторую свирепость. В целом – простое, вполне располагающее обличье.

Трогательно плохо одет – в костюмчике не по зиме, светло сереньком, однобортном, «москвошвеевском», под которым – бежевая зачем-то рубашка, во всю ширину выреза прикрытая старинным, отвратительным, стоячим, как кол, галстуком. При этом сомнительно, чтобы некому было посоветовать. Востроносенький пресс-секретарь генерала сидел рядышком, как выражались в лагере – «зека такой-то – одет по сезону». Следственно, безвкусица в одежде – личная прихоть генерала: я, мол, не по этой части.